Ночью снова поднялся туман. Подкравшись к мохнатому, Илана вынула из ящика горшочек с конопляным маслом и тщательно пролила замок. Несмотря на это звук провернувшегося ключа показался ей громким как выстрел. Беглянка затравленно оглянулась, но часовые оставались на своих местах. Воин-островитянин медленно, стараясь не греметь, протащил цепь через проушину оков. Его руки оставались скованы вместе, но теперь его ничто не привязывало к рычагу. Бесшумно, как серая тень мохнатый метнулся к ближайшему часовому. Раздался тихий хруст, и человек мешком осел на палубу. Островитянин ловко подхватил выпавший из рук стражника огнеплюй. Стараясь ступать как можно тише, Илана подкралась к телу. Поменявшись с убитым шляпами, она встала на его место, сжимая в дрожащих руках мушкет. Стальной раструб огнеплюя был мокрым и скользким от росы.
Второй стражник успел вскрикнуть, но тут же получил стальным браслетом в висок и рухнул за борт.
— Тревога! — завопил, просыпаясь, кто-то из матросов.
Боцман вскочил, выхватывая из-за пояса кривую саблю. Илана стиснула зубы, направила раструб огнеплюя ему в спину и нажала на спуск. Ничего не произошло.
— Побег! — рявкнул боцман. — Держи его!
Надсмотрщики бросились на мохнатого, но тот увернулся от них, гортанно улюлюкая. Один из каторжников подставил ближайшему надсмотрщику подножку, и тот растянулся на палубе. Илана, чудом вспомнив наставления отца, сорвала с пояса убитого стражника один из флаконов с порохом и начала насыпать его на полку.
— Стреляй, чего телишься! — развернулся к ней боцман, и сразу заметил подмену. — А, лисица!
Беглянка снова нажала на спуск. Огнеплюй рявкнул, едва не разорвавшись у неё в руках. Огнём от затравочного пороха ожгло руку. Боцман с воплем рухнул за борт.
— Всем стоять! — звонко крикнула Илана. — Ни с места, если вам дорога жизнь!
Лишившиеся предводителя матросы растерянно замерли, а освободившиеся каторжники уже похватали оружие стражников. Бунт на корабле окончился успехом, но какая участь теперь ждала его организатора?
[1] "Песня о седьмой луне" из китайской классической "Книги песен и гимнов", перевод А. Штукина.
Стратагема 5. Запутывая клубок, не оставлять свободных концов
Дым из серебряных курительниц поднимался к потолку, скрывая старинные росписи крепостного святилища. От благовоний щипало ноздри, но знаток церемоний всё равно ощущал запах крови, пропитавшей его кафтан и парадное одеяние Дамдина. Перед сожжением покойника полагалось одеть в чистое, но Тукуур так и не смог открыть странный сундук прорицателя.
— Ныне дух твой освобождается от оков тела, — бормотал он, поливая убитого лампадным маслом, — омытый чистейшим елеем в знак достоинства…
Знаток церемоний тяжело вздохнул и поставил кувшин на столик для приношений. Кем был для Тукуура этот человек, которого он готовил к кремации бережно, как умершего родственника? За последний… День? Час? Когда он успел привязаться к столичному чиновнику? Не был ли Улагай Дамдин злым врагом его возлюбленной и первого плавильщика, которого он ещё вчера называл духовным наставником? "Нет, это была только ошибка следствия. Чудовищная оплошность, которую нам удалось исправить", — эта мысль тёплым туманом укутала тлеющие угольки тревоги, но те не спешили гаснуть. Удалось исправить? Где сейчас Илана? Успел ли кто-то разослать её портрет на сторожевые заставы? Успел ли Дамдин отменить приказ? Всем этим придётся заняться Тукууру после кремации. Но прежде всего, важнее всего — последняя воля убитого. "Найди её". Где и как младшему знатоку церемоний, ставшему посланником Прозорливого только по имени, искать загадочную сестру Иланы? У него не было ни знаний, ни влияния дворцового прорицателя, а солдаты — он хорошо это чувствовал — подчинялись ему только от безысходности да из страха перед болотным огнём. Даже помощник прорицателя Цэрэн, похоже, был обижен тем, что Дамдин назвал своим преемником не его. Почему прорицатель так поступил?
Тукуур задумчиво потёр левое плечо. За дверью нетерпеливо топтались солдаты, готовые отнести тело на большой костёр, сложенный во дворе крепости. Ритуал прощания был завершён, но знаток церемоний медлил, чувствуя, что упустил что-то очень важное.
— Ты обещал направить меня, — прошептал он, гладя изображение Дракона на обереге посланника. — Сейчас я нуждаюсь в этом больше всего.
Плечо слегка саднило, как будто по нему не так давно ударили палкой. Может, так и произошло? Зря он, канцелярский служащий, полез на баррикады… Только, если его достали палицей, почему цела кость? Ведь боль была… Боль была всепоглощающей, как будто тысячи игл вонзились в его тело. Сердце бешено билось, голова раскалывалась на части. Грудь горела, а ноги сковал мертвящий холод. Казалось, пытка не закончится, но забвение пришло как тёплое ватное одеяло, как благовонный дым курительниц…
— Вы слышали когда-нибудь о незримых веригах? — спросил Дамдин.
Тукуур в ужасе оглянулся, но тело прорицателя лежало неподвижно, только кровь ещё сочилась из-под давящей повязки на шее. Болотный огонь подлетел к нему и закачался в воздухе, переливаясь жёлтым и красным. Угольки тревоги в сердце знатока церемоний разгорелись с новой силой, разгоняя туман забвения. Из потаённых глубин памяти пытались прорваться какие-то образы, но Тукуур различал только чувства. Страх, обиду, бессильный гнев. Запах плесени и гнилой соломы. "Вы слышали о незримых веригах?" Голос Дамдина поблек от времени, и теперь знаток церемоний понял, что он звучит у него в голове. Наваждение? Безумие? Обрывки памяти? Что такое незримые вериги? Тысячи игл, жар, озноб, воодушевление, преданность. Уверенность.
Тукуур подошёл к телу и решительно закатал правый рукав прорицателя. Сфера мигнула ярко-зелёным, подбадривая его. Обмакнув палец в кровь Дамдина, знаток церемоний написал на его плече странный знак, не похожий ни на символы летящего письма, ни на священные знаки шаманов. Откуда он знал его?
Узкая полоска кожи прорицателя медленно побледнела. Из смуглой она стала бледно-жёлтой, затем серебристо-серой и чешуйчатой как шкура ящерицы или змеи. Тукуур потянул за неё, и полоска легко отслоилась, обнажив покрытую свежими порезами кожу прорицателя.
"…я получил свою ленту раньше срока…" — всплыло эхо утерянного воспоминания.
— Вот, значит, как это работает, — обречённо пробормотал Тукуур.
Несколько долгих минут он неприязненно глядел на кожаную ленту, затем глубоко вздохнул и отошёл в дальний угол. Крепко закусив скрученную тряпку, он закатал правый рукав и приложил полоску к руке чуть ниже плечевого сустава. Лента напряглась и обвилась вокруг руки шамана, впиваясь в кожу тысячей невидимых шипов. Боль вернулась, выжимая рык из груди и слёз из глаз, а вместе с ней нахлынули воспоминания, но не те, которых ждал Тукуур.
Он стоял в тюремном коридоре, гневно глядя в бессмысленные глаза стражников. За его спиной в грязной камере лежал труп важного свидетеля и останки ядовитой сколопендры. Кто посмел вырвать у него из рук нить, ведущую к главе секты Безликого? Как распознать умелого убийцу среди десятка болванов?
Боль утихла, и вместе с ней померкло видение. Только разрозненные образы, словно светлячки в ночи, некоторое время вспыхивали и гасли перед внутренним взором знатока церемоний. Лица, которых он не знал, слова, которых не произносил. Светящаяся сфера висела перед ним, и он чувствовал её беспокойство как слабые толчки или щелчки летучей мыши. Маленький дух, запертый внутри, был любопытен, но пуглив. Его целью было искать новое и рассказывать об этом своему хозяину, но вот уже несколько столетий болотный огонь не мог найти того, кто понимал бы его сбивчивую речь. Это приводило духа в отчаяние, и он настойчиво стучался в разум Тукуура, посылая ему ощущения и образы, которые тот, увы, тоже не мог разобрать. Шаман сошёл бы с ума от этого шума, если бы между ним и маленьким духом не стояло что-то большее. Оно успокаивало болотный огонёк, заглушая его писк, и даря знатоку церемоний спокойную уверенность. "Я вижу тебя", — уверяло нечто, — "и ты научишься видеть больше".