К этому экономическому аспекту стоит добавить также и другой, не менее важный. Подготовка хорошего конного лучника требовала немалого времени, и потеря даже нескольких сот, тем более тысяч всадников поместной конницы всегда расценивалась на Руси весьма и весьма болезненно! Так, Иван Грозный, полемизируя с князем А. Курбским, сетовал, вспоминая результаты несчастного сражения при Судьбищах: «О Иване же Шереметеве что изглаголати? Еже по вашему злосоветию, а не по нашему хотению, случися такая пагуба православному християньству…»⁶⁷⁰. А ведь эта «пагуба», случившаяся, по мнению Ивана, в результате «злосоветия» Курбского и его единомышленников, заключалась в том, что, согласно Никоновской летописи, в этом сражении было убито или попало в татарский плен 320 детей боярских!

Одним словом, характер противника, условия ТВД, на котором приходилось действовать русским ратям, экономические соображения и пресловутый «человеческий» фактор обусловили быструю ориентализацию русской конницы, выразившуюся как в радикальном изменении ее комплекса оборонительного и наступательного вооружения, так и переходе к новой тактике и стратегии.

Судя по всему, эти перемены начались уже в 1-й половине XV в. Интересный факт содержится в Симеоновской летописи под 1436–1437 гг. Собирая рать для похода против князя Василия Юрьевича, великий князь Василий Темный включил в свое войско приехавшего к нему на службу литовского князя Ивана Бабу Друцкого, и «…тои изряди свои полк с копьи по Литовскы. Такоже и вси прочии полци князя великаго изрядишася по своему обычаю въскоре (выделено нами. – П.В.)…»⁶⁷¹. Получается, что для летописца ратные «обычаи» литвинов Друцкого и московских воинов Василия и его братии существенно различались.

Спустя пятьдесят лет, в 1486 г., московский посол при дворе миланского герцога Галеаццо Сфорца Георг Перкамота сообщал, что воины Ивана III во время войны «…пользуются легкими (! – П.В.) панцирями, такими, какие употребляют (турецкие) мамелюки султана, и наступательным оружием у них являются в большей части секира и лук (выделено нами. – П.В. Кстати, при переводе этого отрывка переводчик допустил ошибку – в оригинале был использован термин «scimitarra», который правильнее было бы перевести как кривая сабля); некоторые (! – П.В.) пользуются копьем для нанесения удара…»⁶⁷². Прошла еще треть столетия, и, описывая русского всадника 1-й четверти XVI в., имперский посол Сигизмунд Герберштейн подчеркивал его отличия от европейского конного латника: «Седла приспособлены с таким расчетом, что всадники могут безо всякого труда поворачиваться во все стороны и стрелять из лука… Обыкновенное их оружие – лук, стрелы, топор и палка…, которая по русски называется kesteni… Саблю употребляют те, кто познатнее и побогаче. Продолговатые кинжалы, висящие наподобие ножей, спрятаны в ножнах до такой степени глубоко, что с трудом можно добраться до верхней части рукояти и схватить ее в случае необходимости… Некоторые из более знатных носят панцирь, латы, сделанные искусно, как будто из чешуи, и наручи, весьма у немногих есть шлем, заостренный кверху… Некоторые носят платье, подбитое растительной пряжей, для защиты от всяких ударов, употребляют они и копья»⁶⁷³.

Примечательно, что имперский посол, человек весьма наблюдательный и любознательный, обратил внимание на коренное отличие посадки русского всадника от европейского – типично восточная, с высоко поджатыми ногами, позволяющая наезднику легко поворачиваться в седле и стрелять не только вперед, перед собой, но и вбок и назад при отходе. Однако при такой посадке всадник не мог пользоваться тяжелым копьем – отсутствие надежной опоры не давало возможности использовать традиционный прием средневековой рыцарской конницы – таранный удар копьем. Об этом же говорит и использование при управлении конем вместо шпор плети или нагайки. В то же время Герберштейн отметил и то искусство, с которым русский всадник управлялся с конем и оружием: «Хотя они держат в руках узду, лук, саблю, стрелу и плеть одновременно, однако ловко и безо всякого затруднения умеют пользоваться ими…»⁶⁷⁴.

Минула еще четверть столетия, и иностранцы, видевшие русских конных ратников времен Ивана IV, в один голос отмечают типично восточный характер их вооружения. Прежде всего они обращали внимание на то, что воины русского царя в большинстве своем были конными лучниками. Об этом писал, к примеру, в 1553–1554 гг. Р. Ченслер, в 1558 г. А. Дженкинсон («…когда русский едет верхом в поход или какое-нибудь путешествие, он надевает саблю турецкого образца и такой же лук со стрелами…»), и Дж. Флетчер в 1588 г. («Вооружение ратников весьма легкое. У простого всадника нет ничего, кроме колчана со стрелами под правой рукой и лука с мечом на левом боку, лишь совсем немногие берут с собою сумы с кинжалом, или дротик, или небольшое копье… Их сабли, луки и стрелы похожи на турецкие…»⁶⁷⁵).

Татарскими стали и кони русских всадников. Значительная их часть имела ногайское происхождение. Еще при Иване III ногайские татары выговорили себе право торговать лошадьми и с тех пор пригоняли на продажу в Москву тысячи коней. Так, Постниковский летописец, к примеру, сообщал, что в 1533 г. «того ж лета приходили гости ногаи с коньми, сорок тысящь лошадей пригоняли, и кони были дешевы». В следующем году ногайский посол Шидяк-мурза вместе с другими мурзами пригнал в русскую столицу 8000 лошадей, которых сопровождали 4700 гостей, а в 1563 г. 1000 ногайцев пригнали на торг в Москву еще 8000 коней. Так что в словах В.В. Трепавлова, отмечавшего, что «масштабы конского импорта из-за Волги в XVI–XVII вв. были столь внушительны, что создается впечатление, будто словом «конь» обозначались только лошади ногайской породы…», если и есть преувеличение, то не слишком большое⁶⁷⁶.

Современники в один голос хвалили этих коней за их выносливость и приспособленность к местным условиям. Тот же С. Герберштейн писал, что татарские лошади «хотя с низкой холкой и малорослые, но крепки, одинаково хорошо переносящие голод и работу и питающиеся ветками и корой деревьев, а также корнями трав, которые они выкапывают и вырывают из земли копытами…»⁶⁷⁷. Однако достоинства татарских коней были обратной стороной их недостатков. От европейских они отличались низким ростом (в среднем 131,9 см в холке⁶⁷⁸) и в силу этого были не способны нести на себе тяжеловооруженного, закованного в сплошные доспехи всадника.

Естественно, что столь радикальные перемены во внешнем виде русских всадников не могли не привести к столь же серьезным переменам и в их тактике. Пожалуй, один из самых первых примеров, когда московские всадники продемонстрировали новый метод ведения боя, это сражение зимой 1456 г. на окраинах Старой Руссы между москвичами и новгородцами. Описывая его, летописец писал: «…Вои же великого князя видевше крепкиа доспехи на новогородцех и начаша стрелами бити по конех их. Кони же их, яко возбеснеша, и начаша метатися под ними и с себе збивати их. Они же, не знающе того оба, яко омертвеша и руки им ослабеша, копиа же имяху долга (выделено нами. – П.В.) и не можаху возднимати их тако, якоже есть обычаи ратныи, но на землю испускающе их, а конем бьющимя под ними, и тако валяхуся под кони свои, не могущи съдържати их…».

И хотя новгородская летопись несколько иначе рисует картину сражения, но общее впечатление все равно остается прежним – москвичи, не вступая на первых порах в «съемный» бой (т. е в рукопашную схватку), засыпали надвигающийся строй новгородской латной конницы ливнем стрел, перебив и переранив большую часть коней неприятеля, а затем, когда боевой порядок противника смешался и начал разваливаться, атаковали его во фланг и тыл, применив типичный для кочевнической тактики прием, называемый «тулгама» (это о нем писал Бабур, основатель империи Великих Моголов, повествуя о своем поражении весной 1501 г.: «Люди, которые зашли нам в тыл, также приблизились и начали пускать стрелы прямо в наше знамя; они напали спереди и сзади, и наши люди дрогнули. Великое искусство в бою узбеков эта самая «тулгама». Ни одного боя не бывает без тулгама»)⁶⁷⁹.