Наверное, маньяк из новостей выглядит, как уродливый каннибал из фильма «У холмов есть глаза». Сидит сейчас где-то в лачуге на свалке и варит суп из очередной бедняжки.

На душе как-то муторно, и я решаю отвлечься готовкой. Митчелл идеален во всём. Он разбирается в манерах, знает, как надо одеваться, может ответить на любой вопрос. А ещё он прекрасно готовит. После переваренной пресной еды, приготовленной из минимума ингредиентов, то, что я ем здесь, кажется пищей богов. Мне всегда говорили, что наслаждаться едой греховно, но как же приятно позволить себе съесть что-то вкусное, не ограничивая себя постом.

Я разворачиваю пергамент и выкладываю на разделочную доску лоснящиеся жиром стейки лосося. Митчелл говорит, что свежая рыба пахнет морем, но я понятия не имею, как оно пахнет. Нагреваю сковороду, и чтоб убедиться, что она максимально горячая, провожу ладонью почти над самой поверхность. Горячо. Тогда я укладываю кусочки рыбы кожей вниз. Засекаю на кухонном таймере две минуты, а пока рыба шкварчит, опускаю в кипяток стебли спаржи. Спаржа – непонятная мне трава, но Митчелл говорит, что она для чего-то там полезна. Он знает так много умных слов, что я иногда теряюсь в разговоре и просто улыбаюсь и киваю. Таймер щелкает. Я переворачиваю рыбу и щипчиками выкладываю спаржу в миску со льдом.

Ставлю на стол две большие тарелки. На каждую укладываю горку салатного микса и хаотично разбрасываю сверху яркие половинки помидоров черри. Сбрызгиваю всё бальзамиком, стараясь, чтоб капли ложились красиво и только на салат. Рыба подоспела, и я выкладываю её рядом, не касаясь салата. Как он меня научил, приправляю горсткой морской соли и ставлю рядом дольку лимона; облизываю липкие солено-кислые пальцы и морщусь. Спаржу укладываю поленницей и поливаю ложечкой растопленного сливочного масла.

Выкладываю на стол серые льняные салфетки. Тщательно натираю приборы и стаканы, и выставляю их по линейке. Проблема у меня с глазомером.

Он приходит ровно в шесть. Минута в минуту.

– Привет! – говорю я, задыхаясь от восторга.

– Привет, Бекки. – Он улыбается глазами. Искорки на радужке разгораются. Обожаю этот момент!

Митчелл снимает пальто и вешает его в шкаф. Я привычным движением накидываю его пиджак на вешалку, пока Митчелл снимает тяжелые металлические часы и запонки. Он кладёт их рядом с ключами и заворачивает рукава рубашки – всегда три оборота.

Меня удивляет, что Митчелл никогда не переодевается в домашнее. Когда отец приходил домой из сапожной мастерской, он переодевался в старые штаны и рубаху, которые мать постоянно латала. Митчелл же всегда "при параде". Он одновременно и спокоен, и в состоянии повышенной готовности.

– Красиво! – констатирует он, вооружившись ножом и вилкой. – Ты молодец!

– Это всё ты научил, – говорю краснея.

– Бекки, нож! – Смотрит на меня пристально.

Я опять держу нож в левой руке. Поспешно меняю приборы местами.

– Очень вкусно. – замечает Митчелл, отправив в рот кусочек лосося.

Для меня каждый наш обычный ужин в шесть тридцать сродни торжественному приёму или свиданию.

После ужина Митчелл моет посуду, а я вытираю её насухо – важно следить, чтоб не было разводов. Его огорчает, когда что-то неидеально.

– У меня для тебя кое-что есть.

Я откладываю в сторону полотенце и замираю. На кухне горит только свет над столешницей, и всё так романтично.

Из кармана брюк он достаёт маленькую коробочку. Молча, вкладывает мне её в руку. Я затаив дыхание, открываю крышку, которая откидывается с приятным щелчком.

Внутри подвеска из белого металла в виде буквы «В» на тонкой цепочке.

– Сегодня какой-то праздник?

– Нет. Чтоб сделать что-то приятное, не нужен конкретный день. Я просто хочу тебя за всё поблагодарить. Нравится?

– Да.

– Давай помогу примерить.

Он поддевает цепочки и аккуратно опускает буковку мне на грудь. Я приподнимаю волосы, чтоб Митчелл мог застегнуть замок. Его пальцы чуть влажные, и мне хочется, чтоб время остановилось.

– Почему ты не женат?

Митчелл чуть заметно вздрагивает.

– Умеешь ты озадачить вопросом, Бекки! – Смеётся. – Вероятно, не нашлось той, кто бы согласилась стать моей женой.

– Я бы точно согласилась.

Я тут же затыкаюсь. Вот это меня угораздило, сморозить такую глупость!

– Бекки, я понимаю, что ты юная трепетная девушка и, наверное, воспринимаешь моё внимание, как некий романтический интерес, но не забывай, что мы с тобой просто друзья.

– Просто друзья, – повторяю я, почти теряя сознание.

Глупая дурочка! Как я могла подумать, что он за мной ухаживает. Как красивый взрослый мужчина без единого недостатка может заинтересоваться мной? Мне так стыдно, что я не знаю, куда деться.

– Бекки, юношеские платонические влюбленности – это нормально, – продолжает он лекцию. – И обычно мы идеализируем объект влюбленности, в то время как в жизни это совсем другой человек. Ты меня понимаешь?

– Нет никакой влюблённости, – вру я. Я боюсь, что, если стану доставлять ему неудобства, Митчелл предпочтёт от меня избавиться. – Я просто сказала глупость. Я имела в виду, что есть много женщин, которые пошли бы с тобой в церковь.

– Для этого уже давно не нужна церковь, – шутит он.

– Да! Верно…

– Бекки, я точно тебя не обидел?

– Нет! – Я улыбаюсь через силу, хотя на душе погано. – Спасибо за подарок. Ничего, если я пойду спать? Очень устала.

– Если устала, иди, конечно, – Митчелл озадачен, – Доброй ночи, Бекки.

– Спокойной ночи, Митчелл.

Я иду к себе. Захлопываю дверь и заваливаюсь на кровать не раздеваясь. Прижимаю к себе подушку и крепко закусываю её угол. Слёзы струятся по щекам, и я изо всех сил сдерживаю рыдания, боясь, что он услышит.

Я для Митчелла друг, а он для меня нечто большее. Он был прав про юношескую влюблённость. Ночами я вижу его в постыдных снах, после которых просыпаюсь вся в поту и с бешеной пульсацией внизу живота. Стыдно признаться, что это происходит и ещё постыднее признать, что это так приятно, и что я постоянно думаю о нем перед сном, чтоб снова познать это греховное удовольствие.

В раковину падают клочья пены для бритья вперемешку с крупными бордовыми каплями.

– Зараза! – выдыхаю я и стираю с лица остатки пены вместе с кровью.

Полотенцем протираю кусочек запотевшего зеркала и оцениваю глубину пореза, который противно саднит и кровит.

Я открываю аптечный шкаф, достаю бутылочку перекиси и, щедро смочив край полотенца, прикладываю к порезу, отчего кровь сразу начинает пениться.

С силой захлопываю шкаф, но что-то заставляет снова его распахнуть. Я достаю с верхней полки несколько флаконов – "Агомелатин" и "Тразодон". Открываю оба и высыпаю таблетки на ладонь. Давай, Митчелл, отправь их в рот, и всё, возможно, будет хорошо. Ты же не станешь растением, которое будет весь день пускать слюни, если проглотишь этих «малышек».

Не всё так гладко, как хотелось бы. Лекарства выпивают душу, делают тебя онемевшим. Ты оглушён, седирован: в сознании, всё понимаешь и даже способен реагировать на вопросы и простейшие команды, но ничего не чувствуешь. Ничего.

Я высыпаю содержимое баночек в унитаз и жму кнопку слива. Возвращаю их пустые на место. Под пальцами скользят фотографии, но я не решаюсь их достать. Я отчётливо помню, что они лежали в глубине, теперь – почти на краю. Заглядывала сюда, маленькая проныра.

По сути Бекки не сделала ничего плохого, но для меня любое вторжение в личную жизнь сродни пощечине. Устроить ей выволочку? Тогда придётся объяснять, зачем мне все эти таблетки, а я этого не хочу. Промолчать, как сделала она?

Я был слишком самонадеян, когда думал, что приведу её сюда, и мы будем жить как соседи. Бекки непосредственная, обаятельная, и настолько притягательная, что соблюдать дистанцию всё сложнее. Она проникает под кожу, подсаживает на себя, как на наркотик. С ней так просто, что можно забыться и стать собой. Но вряд ли кому-то понравлюсь я настоящий.