– Принесите девочке десерт.

– Какой?

– Чего желаешь, Бекки?

– У вас есть яблочный пирог?

– Да, – обращается он к Митчеллу, все еще делая вид, что я не важнее надоедливого насекомого.

– Несите двойную порцию.

– С мороженым, – прошу я, совсем обнаглев.

– С мороженым, – повторяет он.

Джимми пропадает и появляется спустя пару минут. Я поняла правила игры: он делает вид, что я таракан, но продолжает ставить передо мной громадные белые тарелки.

– Сколько дней не ела? – спрашивает Митчелл.

Я старательно прожевываю слишком большой для моего рта кусок и, чуть подумав, отвечаю:

– Пару дней уже.

– Есть, где ночевать?

– Да, я обычно сплю в парке, на скамейке.

– Ночь будет холодная.

– Делать нечего, – вздыхаю я. Пальцем собираю последние крошки с тарелки и поднимаюсь на ноги. – Ладно, Митчелл, спасибо за всё! Я пойду, а то все скамейки займут.

Мне зябко от одной мысли, что надо опять идти в темный и холодный парк, где ночью совсем не так радостно, как днем.

Митчелл с минуту что-то обдумывает, а потом выдает:

– Поехали!

Он расплачивается за ужин, и мы выходим на улицу. С неба сыплет редкий снежок, который сразу разносится ветром. Митчелл поднимает воротник пальто и шагает к сверкающей черным хромом машине. Как он умудряется содержать ее в такой чистоте, когда на дорогах уже который день снежная слякоть? Он открывает пассажирскую дверцу и ждет, пока я сяду.

Я неуклюже залезаю в салон; он захлопывает дверцу и садится за руль. В ужасе замечаю, что салон обделан молочного цвета кожей, на которой уже расплываются грязные следы.

Мы проезжаем мимо парка, где я так часто провожу ночи, и оказываемся в облюбованном местными извращенцами квартале. Моя знакомая Джен – проститутка с провалившимся от «снежка» носом – называет его «зоной красных фонарей», хотя фонари здесь обычные.

– Тебе холодно? – спрашивает Митчелл, видя, как я дрожу.

Мне холодно. Я чувствую себя куском мяса, который оттаивает. Митчелл врубает печку на максимум, тормозит и выходит из машины. К нему сразу подходит девица, одетая в коротенькую розовую шубейку и очень высокие леопардовые сапоги. Она говорит ему что-то тихо, но Митчелл качает головой. Тогда явно разочарованная деваха уходит, а парень возвращается с пледом в руках.

Я знаю, что здесь работают женщины, которые торгуют телом, и начинаю думать, что нужна ему для подобных услуг.

– Укутайся. – говорит он, протягивая плед.

– Куда мы едем? – спрашиваю севшим голосом.

– Ко мне.

– Слушай, Митчелл, я не знаю, что ты подумал, но я не занимаюсь такими делами, ради которых мужчинам нужны женщины. – Меня обливает холодным потом, а слова перестают складываться во что-то внятное.

– Какими делами? – Его правая бровь взметнулась вверх.

– Такими.., – опускаю глаза и смотрю, как белоснежные коврики заливает грязь.

– Ну что ты… я не для этого везу тебя к себе. – В его взгляде читается: на что тут можно позариться?

Мне становится еще стыднее за свой вид. Я стараюсь не чесаться, но в тепле вши кусаются так сильно, что я то и дело скребу голову ногтями. Поспешно прячу под шапку потемневшие от грязи волосы.

Притормозив на светофоре, он протягивает руку, беспардонно стягивает шапку и запускает пальцы в волосы. Увидев вошь, ползущую по руке, Митчелл вздыхает и говорит:

– Понятно.

– Эй! – возмущаюсь я.

Он молчит. Ни подколки, ни смешка; на его лице не отразилось ни капли отвращения, хотя Митчелл еще тот аккуратист.

Мы останавливаемся у круглосуточной аптеки. Через стеклянную дверь я вижу, как кокетливо его обслуживает аптекарша. Без конца улыбается, отпуская товар.

Митчелл забрасывает на заднее сиденье аптечный пакет, и мы продолжаем путешествие по ночному городу.

– Так зачем мы едем к тебе? – Я не унимаюсь.

– Чтоб ты помылась и поспала.

– А потом?

– Хочу предложить тебе работу.

– Работу? Так я ничего не умею, – говорю, как есть. Хотя вряд ли он думает, что я крутой счетовод или еще что.

– Ты не умеешь убираться?

– Мыть туалет, полы и все такое? – уточняю на всякий случай.

– …и все такое, – повторяет он. – А с меня жилье, еда и мелочь на расходы.

– Это такая благотворительность?

– Нет, мне нужна, хм… помощница по хозяйству.

– Хорошо, туалеты так туалеты. – Я безумно рада, что не нужно спать на скамейке или заниматься чем-то отвратительным.

Мне тепло, и я почти не хочу есть. Машина едет так плавно, что я невольно закрываю глаза и проваливаюсь в сон.

– Эй, Бекки, просыпайся!

Я с трудом разлепляю глаза и озираюсь по сторонам.

– Где мы?

– В Нью-Джерси.

Я никогда не была в пригороде Нью-Йорка. Здесь шикарно, ничего не скажешь. Митчелл обитает в таунхаусе из красного кирпича. Его квартира занимает весь третий этаж и имеет отдельный вход. Я с открытым ртом смотрю на эту мрачную громадину, ставлю ногу на ступеньку и тут же понимаю, что крыльцо стремительно приближается к моему носу.

– Осторожно! Крыльцо скользкое, – предупреждает он, оперативно придержав меня за капюшон.

Я благодарно киваю, а парень открывает передо мной дверь. Никто никогда не оказывал мне таких почестей.

Переступив порог, я оказываюсь то ли в больнице, то ли на небесах. Если рай и существует, наверное, он выглядит так.

За счет всевозможных оттенков белого пространство кажется бесконечным. Ну, правда, я вижу везде белый и понимаю, что он разный. А еще зеркала. Их много. В центре огромного помещения, разделенного на кухню, гостиную и что-то вроде библиотеки, возвышается зеркальная колонна.

Я поспешно скидываю насквозь промокшие ботинки – не хватало еще испортить белый ковер – и на носочках бегу за ним.

– В общем, тут кухня, рядом гостиная, а там, – он указывает на массивную черную дверь, резко контрастирующую со всем остальным и притягивающую взгляд, – спальня и мой кабинет. Туда тебе заходить нельзя.

– Почему?

– Не люблю, когда вторгаются в мое личное пространство.

– Хорошо.

– Почему у тебя нет елки? – спрашиваю я, удивленная отсутствием праздничной атрибутики.

Мне всегда казалось, что все нормальные люди вешают на двери венки из сосновых веток и наряжают елки.

Когда я думаю о Рождестве, чувствую во рту привкус копоти от сальных свечей. В моей семье этот праздник не воспринимался как что-то приносящее радость и удовольствие. Это время, когда ты должен думать о страшном суде и о важности спасения своей бессмертной души. А я всегда думала о клеклом кексе, что мать раздавала после рождественской трапезы.

– На что она мне? – пожимает плечами он.

– Так ведь скоро сочельник.

–Я не фанат праздников и всего этого безумного декора, – отмахивается Митчелл и резко меняет тему: – Надо обработать твои коленки.

Я только сейчас вспоминаю, что расшибла их. Опускаю глаза и вижу разодранные колготки, перемазанные запекшейся кровью.

– Сядь, – почти приказывает он.

Я продолжаю мяться на месте, боясь даже коснуться белоснежного кожаного дивана.

– Садись уже, а я схожу за аптечкой.

Он уходит и через минуту возвращается с небольшим прозрачным контейнером. Внутри странного вида ножницы, бинты, пластырь, какие-то флакончики, шарики ваты.

Митчелл присаживается на корточки у моих ног и берет в руки ножницы с короткими и широкими затупленными лезвиями. Ловко рассекает ими остатки колготок.

– Что за ножницы такие?

– Хирургические, – бросает он, пропитывая кусок ваты жидкостью из бутылочки.

– Ты доктор?

Поднимает на меня глаза, брови сдвинуты у переносицы.

– Нет, – отвечает кратко и прижимает вату к ссадине.

Я прикусываю губу, пытаясь не дернуться и не закричать.

Митчелл смотрит на меня, и я опять залипаю на искорки, которые вспыхивают на радужке, делая ее жемчужно-серой.

– Ты боец. Я бы уже плакал и вопил на твоем месте, – шутит он и дует на ранку.