– Извини, – выдавливает она и выбегает из кабинета.

Я даже близко не карьерист. Да и крупное жалование меня не интересует. Благодаря семейному делу я могу вообще не работать и жить неплохо даже по меркам "Большого яблока". Работа здесь дает мне чувство стабильности. А стабильность – это путь к нормальности. Рутина, график, строгий костюм и даже заигрывания Кэнди – это швы, которые не позволяют мне развалиться на части.

Ровно в пять вечера я захлопываю крышку ноутбука. Пора домой, проверить, как там маленькая дикая ласточка. Но перед этим надо кое-куда заскочить.

Я отправляюсь в универмаг, где обычно покупаю себе вещи. Мне нравится этот магазин, потому что там нет ничего кричащего – только чистые цвета и классический крой. Это первый раз, когда я захожу в женский отдел.

Я выбираю для нее голубые джинсы, классическую юбку-карандаш, блузки, одну цвета шампанского, другую – изумрудную, черную и белую футболки, белый кашемировый свитер с укороченным рукавом, а также колготки, носки и прочие женские мелочи. Долго думаю, уместно ли будет купить комплект нижнего белья. Наконец решаю, что, если обойдусь хлопковой повседневностью без кружевных изысков, это сойдет за простую внимательность.

– Женщина не должна одеваться как шлюха. Если встретишь такую, беги от нее, – любила повторять моя мать.

Честно сказать, не имею ничего против развратных нарядов, но Бекки – это нечто нежное и трепетное, и заслуживает женственной и классической обертки.

– Носите с удовольствием! – выдает продавщица на автомате и смущенно улыбается. Кажется, мне удалось разочаровать вторую женщину за день.

В книжном на углу покупаю несколько детских книг и алфавитные карточки и в нерешительности останавливаюсь у цветочного киоска. Рука уже тянется к лилиям, прохладным и влажным как ее кожа, но решаю, не смущать девочку таким пристальным вниманием.

Вставляю ключ в замок, и на меня накатывает страх, липкий и холодный. Что, если она просто ушла? Ничего, если обчистила квартиру. Скорее, меня пугает мысль о том, что мы больше никогда не увидимся.

Я открываю дверь, и Бекки тут же выбегает мне навстречу. Я сую ей пакеты, чтоб отвлечь от дурацкой улыбочки, которая заиграла на моем лице помимо воли.

Наблюдаю, как она прямо на полу разбирает покупки. Смотрит то на меня, то на вещи глазами-сияшками. Как бы мне хотелось так радоваться мелочам.

– Это все мне? – спрашивает она, прижимая мягкую кофточку к груди.

– Конечно, не все же время тебе ходить в моей футболке. – Хотя мне нравится видеть Бекки в ней. Это мило.

– Иди к себе, примерь!

Я снимаю пиджак и возвращаю его в шкаф. Развязываю галстук и вешаю к остальным, рассортированным по дням недели, подворачиваю рукава рубашки на три оборота и расстегиваю две верхние пуговицы.

Я принимаюсь за ужин: режу морковку брусочками, перемешиваю с кусочками куриной грудки и соцветиями брокколи, сбрызгиваю все оливковым маслом и отправляю в духовку. Цвета кажутся неестественно яркими, а к языку без конца цепляются сопливые попсовые мелодии.

Бекки влетает в кухню как поток свежего воздуха. На ней свитер и джинсы, а волосы собраны в пучок, скрепленный карандашом, который так и норовит развалиться, а пока на шею легли две невесомые пряди.

– Все подошло? – спрашиваю у неё, смущенной и красной как помидор.

– Да, спасибо!

– Не благодари! Спасибо тебе за компанию и за то, что согласилась помочь по хозяйству.

– Ну, тут и так все идеально. – Бекки пожимает тонкими плечиками.

Она права. Убраться я и сам могу, но не придумал лучшего повода, чтоб привести ее сюда. Сам не знаю, зачем сделал это, но точно не из-за самаритянских порывов.

Она ест руками: берет кусочки еды пальцами, отправляет в рот, а потом слизывает остатки.

Я деликатно пододвигаю к ней вилку. Бекки зажимает ее в кулак и начинает зачерпывать еду словно ложкой. Все валится на стол, пол и ее колени, и с каждой новой попыткой получается все хуже.

Я подхожу ней, поправляю вилку и ставлю пальцы в правильное положение. Оплетаю ее руку с вилкой своими пальцами и показываю, как накалывать кусочки, как набирать их. Бекки продолжает есть, не зная, куда деться от стыда.

– Не стоит стыдиться, если ты чего-то не умеешь.

– Я всегда ела только ложкой.

– Ничего.

У меня нет желания быть для нее строгим учителем, просто хочу дать Бекки хоть что-то, чем ее обделили общество и семья.

Я отношу тарелки в раковину, заливаю их водой.

– Давай я, – предлагает она, прежде чем я успеваю дотронуться до первой.

– Хорошо.

Я отдаю ей губку. Посуду Бекки моет старательно и умело, до скрипа, а я стою рядом с полотенцем наготове и перетираю посуду, как делал в детстве, когда помогал маме на кухне. Последняя тарелка занимает свое место, и я просушиваю полотенцем ее руки, завороженный длиной и изяществом пальцев. Она опускает глаза, скромно и достойно, но в следующий момент трепещущие, как крылья бабочки, ресницы подлетают, и Бекки смотрит на меня так пронзительно, что пульс подскакивает до сотки. Сквозь тонкую ткань я чувствую, как ее руки дрожат и горят огнем. Пара секунд, и я наконец разжимаю пальцы, позволив ей выскользнуть из полотенца.

– У меня есть для тебя еще кое-что, – говорю я и кладу на стол сверток из книжного.

– Что это? – Щеки ее вновь заливаются деликатным румянцем.

– Открой!

Она разворачивает коричневую бумагу и смотрит на содержимое немного разочарованно.

– Книги?

– Я буду учить тебя читать, – говорю я не в силах скрыть воодушевления.

Я считаю, что чтение – это дар человечеству. Буквы – это ключи к фантастическим мирам, коих миллиарды, и они все твои. И я хочу подарить их ей.

Бекки так мила в своем детском упорстве и старательности. С готовностью произносит звуки и слова своим серебряным голоском. Вспоминаю недавний разговор с Кэнди. Она всегда говорит более высоким голосом. Большинство женщин симулирует. И не только оргазм. Одни предпочитаю говорить высоким голосом, другие, наоборот, – низким и грудным. А она звенит, словно в голос замешали хрусталь, и это природная данность. Ее свежее личико, тронутое только умыванием, – тоже подарок природы. Я давно не соприкасался с чем-то столь чистым и неиспорченным.

Бекки сдувает со лба прядь волос и засучивает рукава. На правой руке, тонкой и изящной, уродливый, застарелый шрам.

– Что это? – спрашиваю.

Она краснеет и натягивает рукав так, чтоб спрятать от меня это «украшение».

– Мать приложила меня рукой о плиту.

– В смысле?

– Просто взяла мою руку и прижала к горячей поверхности на некоторое время.

– За что тебя так? – Я ошарашен. Моя мать сама бы приложилась рукой о плиту лишь бы меня уберечь.

– За воровство, – отвечает она тихо, стараясь не встречаться со мной взглядом.

– Что ты украла?

– Сладкую булочку.

– Господи, Бекки!

– Знаешь, Митчелл, поучение розгами и другие наказания – это часть жизни в общине.

Она медленно поднимается на ноги, поворачивается ко мне спиной и чуть приподнимает кофточку: поясница исполосована длинными белесыми шрамами.

– Мне так жаль.

Я подхожу к девочке и кладу руку на плечо, а она смотрит на меня, как на человека, способного вырвать треклятые розги и распылить их на атомы.

Ты права, девочка. Я сломаю об колено каждого, кто посмеет тебя обидеть.

Мы бодро шагаем по коридору полицейского морга. Над головами трещат лампы, наполняющие пространство голубоватым светом, который кажется таким же мертвым, как и здешние постояльцы. Я вдыхаю влажный воздух, пропитанный дезинфицирующими средствами и легким формалиновым душком, таким же острым, как духи Эли. Сегодня тут абсолютно пусто, и наши шаги наполняют это тихое место непочтительным эхом.

Саймон останавливается у дверей прозекторской и резко поворачивается лицом ко мне.

– Босс, можно я сегодня не пойду? – гнусавит он.