— Ужас, что делается, — сказал Гельбак директору. — Тут без вас были жалобы. Парторг наш на семинаре. Никого из руководства нет. Пришлось мне на карьер съездить. Знаете, у меня осталось тягостное впечатление.

— Да? — сказал Алексеев. — Не легко, конечно. Так как же все-таки? Когда мы получим камень на стройку?

Гельбак развел руками.

— Мне думается, надо создать комиссию с участием общественных организаций и дирекции, разумеется, и отправить ее на карьер для наведения порядка... Да, кстати, Николай Павлович, я слышал на карьере кое-что нелестное для вас. Это я так, по-товарищески.

Алексеев вдруг покраснел.

— Я требую работы, — сказал он, с трудом сдерживая голос. — Прежде всего работы. Иначе совхоза не построить. Вы можете усвоить это? Разве время сейчас играть в комиссии, когда до начала сева остался какой-нибудь месяц? Что же вы сами не навели порядок?

Он встал, надел пальто и, открыв форточку, крикнул шоферу:

— Готовь машину. Сейчас поедем на карьер.

Ввалился Малиевский, румяный с мороза, толстый, уютный.

— Андрей Иванович! — закричал он с порога. — Спасибо вам. Мне уже передали гармошку. Уже один ваш красавчик тренируется. Все-таки надо, чтобы хоть знал, как ее в руках-то держать, эту гармонь... Николай Павлович, а вы куда же? Сейчас сниматься будем. Я же договорился с девчатами. Они пошли переодеваться.

— Вот Андрей Иванович вам поможет, — сказал Алексеев. — Я еду на карьер.

— Андрей Иванович, — обратился к заместителю Малиевский, — каких-нибудь двадцать минут...

— Я не знаю, — засомневался Гельбак. — Мне, наверное, тоже надо переодеться? В таком засаленном полушубке, наверно, неудобно появляться на экране.

— Мои сюжеты часто идут на центральную студию. Так что, конечно, лучше, если вы сбросите полушубок. Ведь мы будем снимать день отдыха.

— До конца сева у нас не предвидится дней отдыха, — сказал с порога Алексеев.

Гельбак примиряюще улыбнулся.

— Ну, знаете, Николай Павлович, у нашего гостя есть на этот счет свои взгляды. Тут уж нам надо повиноваться.

— Да?.. Так повинуйтесь. И не забудьте принять семена. Хорошенько их проверьте.

Вскоре директорская машина ушла, вихляясь в глубоких колеях.

Спустя малое время на первой совхозной улице появилась цепочка людей. Среди них выделялся новым черным пальто и высоким ростом Гельбак. Рядом с ним шел кудрявый паренек с гармошкой. Гармошка что-то вякала не в лад.

Вокруг стучали моторы, тюкали и звякали топоры, лопаты, ломы. Малая цепочка ходила взад и вперед мимо вагончиков. Солнце светило и грело все больше, обещая теплый день. Снег начал поддаваться, таять.

Парень в черном бушлате, в черной флотской ушанке, веселый и малорослый, слез с крыши дома, где только что тюкал топором по кровле, и крикнул Малиевскому:

— Эй, кинофикация!

Он подбежал и встал между Малиевским и гармонистом.

— Стоп, — сказал он. — Первый акт оперетты окончен. Антракт. — И помахал руками над головой.

Малиевский оторвался от камеры. Лицо его было свирепо и красно. Ничего не осталось в нем от былой готовности ладить со всеми подряд.

— Дайте мне работать! — закричал он. — Не безобразничайте. Я снимаю фильм. Можете шутить со своей Манюней, а не со мной. Вы еще молоды со мной шутить.

— Степан Никифорович... — остановил его Гельбак. — Одну минуточку. Это наш секретарь комсомольской организации.

Он обратился к парню в бушлате:

— Вот товарищ Малиевский решил снять тут одну сценку. Просто эпизодически. «После работы» — так, что ли, будет называться?

— После работы мы все для кино подходим, — сказал парень. — А вот лучших наших ребят товарищ оператор почему-то обошел своим вниманием.

— Так нет, вы не поняли, — сказал Гельбак. — Это же не для доски почета. Просто, чтобы охарактеризовать ваш быт.

— Ребятки! — крикнул парень в бушлате, повернувшись к недостроенному дому, где только что работал сам. — Аврал! Будете в кино сниматься.

«Ребятки» словно только и ждали такого сигнала: спрыгнули с крыши, повылазили из окон, в ватниках нараспашку, в заломленных шапках, смуглые от солнца, и пошли к Малиевскому широко, поспешно и весело.

— Вот видите, — оказал парень в бушлате. — Эта бригада за два дня построила пекарню. Благодаря чему мы тут живем с вами и хлеб жуем. Глядите, какие орлы. Вот кого нужно на экране показывать.

— Что вы все мной руководите? — обиделся Малиевский. — Я же не даю вам советов, как гвозди забивать.

Он стал снимать фильтр с объектива, — решил уйти, чтобы проучить всех этих людей, помешавших его работе. Но что-то его удержало. Ребята стояли вокруг, глядели с усмешкой, с любопытством, с почтительным ожиданием — кто как. Малиевский вдруг понял, что никого ему тут не проучить. Он остановился, глянул на солнце, прикинул силу света и снова стал надевать фильтр на объектив...

Сережин идет по степи и поет в такт своим шагам сочиненную им самим глупую песенку:

Шаги у Сережина широкие, на ногах резиновые сапоги, на голове кепка, в кармане фотоаппарат; он увесисто хлопает по ляжке при каждом шаге.

Лицо у Сережина маленькое, глаза веселые, а нос большой и чуть-чуть свернут влево. Сережину двадцать четыре года. Он только начал работать в газете, а до того учился пятнадцать лет. Изучал науки.

Ему идти и идти. Может, до Поспелихинского зерносовхоза двадцать километров, а может, семь. Неизвестно, сколько. Степь пустая. «Кто ее распахал? — думает Сережин. — Когда это все успели?» Распахали дорогу. Хорошая была дорога, мягкая для ног. Теперь ее нет. Надо идти пахотой. Вязко. И все-таки хорошо идти пахотой. Надо ее одолевать: чувствуешь свои ноги, что они не так просто, не зря, что в них есть сила. Снова явилась дорога. Как-то она вывернулась из-под плуга. Речка Алей пробила в степи глубокое русло. Степь по кусочку падает вниз, в Алей; обрыв черствый и бурый. Сережин поет новую песенку:

Ее сочинил поэт. Сережин идет и тоже сочиняет все подряд. «Не держи ты меня, не держи, — сочиняет он в такт шагам. — Я люблю вот такую жизнь...» Эти слова он обращает к своему редактору. Иногда слова ложатся в рифму, иногда нет. Ему хорошо идти по степи. «Мне здесь место, — думает он. — Здесь...»

Степь пахнет под вечер сильно и влажно. Это запах весенней земли, подсохшей за день, припудренной пылью. И лекарственный запах воды, идущий с низких соленых озер. Это дым, ползущий над степью, и пыль, и прель соломенных копен, и сладкий привкус хлебной стерни.

Сережин устал. День кончается. Где он, совхоз? Нет конца плоской пустой земле. Алейская степь... «Зачем я пошел пешком? — говорит себе Сережин. — Дождался б машину и ехал, меня бы свезли в совхоз. Не устал бы и степь точно так же увидел...»

В совхоз он добрался только к ночи. И тут же куда-то поехал...

Лошадь бредет в темноте, и не понять, ровным местом бредет или краем бездны? Куда бредет? Рядом с Сережиным бригадир первой молодежной бригады. Это он позвал Сережина к себе. Отказаться было нельзя. Ехать гораздо лучше, чем жить неподвижно. А тут еще лошадь ржала тихонько во тьме, просилась в дорогу. И звезды на небе, и бричка, и вежливый бригадир.

Бригадир — долговязый, нескладный парень. Родом он из Одессы. И к тому же пьяненький. Болтает вздор. «У нас, говорит, поживете недельку, ознакомитесь...»

«Черт его знает, что за совхоз, — думает Сережин. — Щитовые дома в поселке стоят вразброд, как попало, бригадиры пьют в разгар посевной. Кто же распахал эту степь?» В блокноте у Сережина еще ни одной строчки. Через два дня срок его командировке. Ехать ему неспокойно. Напряженность и смута в душе. «Надо узнать фамилию бригадира, — думает Сережин. — Можно использовать в критическом материале...» А как ее узнаешь, фамилию? Ведь не спросишь: «Как ваша фамилия?»