— Девушки у вас красивые в Одессе, — сказал Сережин бригадиру.
— Сейчас приедем на место, ознакомитесь... — сказал бригадир.
Сережин сморщился. В темноте не видно. Подумал о бригадире: «Что он за дубовый парень? Даже водка его не мягчит».
Лошадь пришла к жилью, к безногим вагончикам с горящими глазками. Где она шла, какими дорогами? Появились женщины. Откуда им тут взяться посреди пустого места? Одна из них, молоденькая, беременная, с глазами, безучастными от беременности и любопытными от молодости, занялась бригадиром. О чем-то они пошептались. Ввели Сережина в купе вагончика. Подкрутили фитиль в лампе, чтоб было видней.
Еще одна женщина пришла, еще пошептались.
— Ой, — сказала пришедшая женщина Сережину, — да вы бы хоть предупредили. Мы бы вам ужин разогрели.
— Ну что вы, — сказал он, — зачем же?
Еще пошептались. Куда-то ходили. Какие-то люди сидели на полках, курили. Явилась вполовину распитая поллитровка. Сережину налили стакан, остальным по капле. Он сказал:
— Ну что вы!
Однако выпил. Очень он устал.
После лежал на полке и улыбался. Рядом, напротив, за узким проходом поместился бригадир с женой. Зашептались, придушив голоса.
— Я уже по тебе соскучился... — сказал бригадир мягоньким, младенчески домашним голосом.
«Вот тебе и дубовый парень», — подумал Сережин.
Ему все слышно. И все здесь открыто. И степь за дощатой стенкой. Кто-то всю ее распахал. И добрые люди. И хмель в голове.
Утром — Сережин видел — бригадир встал первым, и загоревшее его лицо, мягкое вчера, жалкое, затвердело, туго обтянулось кожей, засуровело. Сам он узкий в плечах, костистый, чуть сутулый. Надел фуражку с путейскими молотками: видно, служил на железной дороге.
Жена потянулась:
— Куда ты в такую рань?
Бригадир не ответил, не взглянул, не улыбнулся. Видно было: надо человеку снять с себя вчерашнюю слабость.
Утро неохотное, медлительное. Как порушить его вязкую власть? Или вместе с ним зябнуть и ждать, тащиться тихонько в день? Долго еще тащиться...
Вдруг высоко и часто взметнулся, застрекотал моторчик-пускач на тракторе, в клочки разодрал утро. Истошно трещал под кожухом дизеля. Дизель проснулся, отфыркался и тоже пошел, ровно и споро. Пускач примолк. Взметнулся другой. Тракторы шевельнули траками. Ожили люди. Холод забылся. Прошагал бригадир. Рядом с ним, поспешая, говоря на ходу, — механизаторы; каждый по плечо бригадиру.
На стеклах у тракторов красным наведены картинки: комсомольские значки. Что за художник их рисовал? Где его взяли? От картинок словно бы праздничность. Хорошо, когда в будни покажется праздник. Так думается Сережину, или что-то вроде этого.
Ушли трактора, остались четверо парней на стане, повели Сережина в вагончик. У каждого на груди почетный знак: «отличный связист», «отличный шофер», «отличный пограничник», «снайпер». От этих знаков тоже праздничность. Обсели Сережина, приблизили свои лица к его лицу и начали:
— Вы знаете, — сказал связист, — какие тут дела творятся? Мы себя целинщикам и не называем. Нет. Тут к целинщику такое отношение, как все равно к разбойнику. Не-ет... что вы? Целинщику лучше в деревне не показываться. С девчатами не погуляет. Не-ет. Мы про себя так говорим: солдаты. Солдаты — и все.
— Мы солдаты, — сказал снайпер. — А что? Солдат, он дело знает. — Снайпер подмигнул.
— Вы не смотрите, — сказал шофер, — вам тут наговорят. Бригадир здесь, это он только так это. Комар носу не подточит, а медведь в лаптях проскочит. Разговор у него идейный, а женку свою на прицеп не сажает. Тут надо бы разобраться.
Пограничник все улыбался. Очень он был красивый. Лицо большое, продолговатое, белое, а губы розовые, длинные, движутся, меняя все лицо. То оно презрительно-капризное, то бесшабашно-доброе, то зоркое и жесткое.
Да и все четверо — ладные ребята. Жизни в них, силы — на восьмерых. «Хорошо бы к ним в компанию», — подумал Сережин.
— А чего же вы сами не на работе? — задал он солдатам глупый вопрос. Солдаты подобрались.
— Это вы бригадира спросите, — сказал связист. — Р-работа... По десятке в день заколачивать. — Он пошел прочь из купе.
— Вы тут разберитесь, товарищ корреспондент, — сказал шофер. — Как же так получается? Какие это заработки?
Снайпер подмигнул:
— Попросите у бригадира лошадь. Нам он не даст. А вам даст. Мы бы в деревню, в магазинчик. Сейчас бы отметили знакомство.
«Что за совхоз, — подумал Сережин, — что за бригада? Девчонки трясутся на своих прицепах, пашут степь, а парни сидят на стане, чего-то жалуются. Ай, какие могучие парни! До чего на них славно смотреть! Какие у них круглые диагоналевые икры, какие прямые плечи, какие чубы, какие значки!»
— Погулять надо, — сказал пограничник уверенно-лениво и в то же время открыто, по-детски. Глаза у него голубые, незамутимые. Улыбнулся. — Наработаемся еще.
Пришел бригадир. Был он утренне-хмур, озабочен.
— Вы не кушали, — сказал он Сережину, — вас там в столовой ждут.
— Да я вот тут с ребятами потолковал, — сказал Сережин.
Бригадир глянул чуть-чуть на солдат и махнул рукой на всех разом. Без досады, без гнева махнул. Просто так отмахнулся. Дескать, не к месту это. Не нужно сейчас, бесполезно и безнадежно.
Шофер засвистел. Связист задымил папиросой. Снайпер зевнул громогласно. Один пограничник остался сидеть, как прежде, словно и не было тут бригадира.
«Ага, — подумал Сережин, — не нравится, что на вас рукой машут. Так-то вот. Никому не нравится...» — и обрадовался, словно кто-то сделал за него необходимое дело.
А день все выше. Он быстро растет. Это с утра его прихлопнуло сизое небо. Теперь он прорвался ввысь, поголубел. Ходить стало свободней и легче. Вагончики, копны соломы, люди, напротив, убавились в росте.
Сережин едет верхом на бочке. Лошаденкой правит пограничник, рядом с ним повариха, та, что вечером предлагала Сережину ужин.
Все четверо солдат запрягали лошадь. Вернее, трое. Пограничник стоял поодаль и улыбался. Но вожжи достались пограничнику. Как-то так получилось.
В бочке толкается вода. Сережин заламывает набок кепку, хочет нравиться поварихе. Пограничник чмокает на лошадку губами. «Надо бы что-то сказать», — думает Сережин.
— Скажите, — говорит он, — за что вас наградили знаком «отличный пограничник»?
— Да так вышло — нарушителя задержал.
— А как вы его?
— Сообщили, что идет в направлении к границе, ну и взяли... — Пограничник подумал, стоит ли еще говорить, и продолжал, не торопясь и не стараясь:
— Я в засаде был, ну и заметил: кто-то идет. Кричу там: «Стой! Стрелять буду!» Слышу — побежал. Место гористое такое. Ночь. Дождь. Только слышно, камни щелкают под ногами. Я уже совсем его почти догнал. Видно стало: здоровый такой на вид мужчина, корпусной. Он в меня гранату. Ну, я лег там, полежал и дальше за ним. Так-то бы, конечно, я мог его с автомата... Сказано было, чтобы живым брать. Часа полтора за ним тащился. Как подойду поближе — он в меня гранату. Три гранаты кидал. Больше у него гранат уже не было. Ну, я его тут и подловил. Шпион оказался, что ли. Благодарность от министра мне еще тогда объявили...
Трактора ползут краем степи, урчат. Повариха сняла с головы косынку, машет. Трактористы глушат моторы, идут хлебать горячий борщ. Прицепщицы моргают квелыми от пыли глазами. Сережин щелкает фотоаппаратом, мешает людям есть. Но они довольны. Им это нравится. Всем хорошо.
«Нравлюсь я поварихе или нет? — думает Сережин. — Вроде бы должен. Все-таки я корреспондент». Он глядит на широкие плечи пограничника, обтянутые тоненькой гимнастеркой. Пограничник помалкивает, чмокает на лошадку. У Сережина нет к нему ревности. «Мне двадцать четыре года, — думает он. — Я еду по целинным землям Алтая. Я там, где нужно. Я прав». Сережину не в чем себя упрекнуть. Вот только как кончится его командировка? Что он узнал и что напишет? Наверное, ему не надо ехать верхом на бочке, а надо сидеть с бригадиром и задавать вопросы. Наверное, ему надо быть строгим с солдатами, надо их обличать за безделье. Надо вмешиваться в жизнь. Как это делать — Сережин не знает. Он отворачивается, чтобы не было видно, и морщится.
