У Капочки голубые глаза. Она курноса, белоголова и очень добра. Думает — лучшее в ее жизни там, впереди, на Кубани. Все смеется. Видно, верит в свой способ скопления денег и счастья. Видно, все это ей по душе.

У Федора Колотухина лучшее в прошлом. Он считает себя устаревшим для радостей жизни. Покрутил колесики на приборе, глянул в оптику... Давно он уже не работал с прибором. Увидел Володькину рейку. Крикнул:

— Сто-о-ой! Лево-о-о! Что там у тебя-я?

— Подо-о-шва... — донесся слабый Володькин голос.

Федор определил угол. Сказал Тоне. По тангенсу, по таблицам она тотчас узнала все про эту «подошву». Ее возвышение над уровнем моря. В балтийской системе координат... Записала в тетрадку.

Федор нанес точку на планшет, оторвался от оптики. Огляделся. Вдруг увидел сосну с зеленой хвоей. Она не сгорела в пожар.

— Смотри, Антонина, — воскликнул он, — до чего живучие существа эти сосны. Какой бы пожар ни был, хоть одна да выживет. Не поддаются — и чинно в ряд...

— Конечно, никому неохота, — тотчас сказала Капочка. — Володька работал токарем на элпэбэ, ему станком все пальцы оторвало. На мясе уже висели. Я думала — все уже, на инвалидность выйдет... А он полежал в Братске в больнице всего десять дней, только два пальца ему и ампутировали: мизинец и подмизинец, остальные все приросли...

— Дай бро-о-овку! — крикнул Федор Володьке.

Тот полез к вершине соседней сопочки. Федор расширил дыру на «рубашке» планшета...

— Ну, все, — сказал он, — объявляем сухой закон. До конца изысканий... — Улыбнулся мягко и тихо. Поглядел на Рудную гору, на ее сбитую, голую маковку, повернулся к озеру, оно зеленело прохладно внизу. Увидел вдали, в заозерье, новый поселок... Из пепельно-ржавого леса поселок казался нерукотворным, лесным видением. Белые, чистые домики посреди живых сосен. В каждом доме по две террасы. Стекла блестят и темнеют сине, скрывают людскую, домашнюю жизнь. А жизни и нет еще. Она предстоит поселку и кажется невозможно прекрасной, свежей...

— По новому типовому проекту строят, — сказал Федор. — Каждый дом на две квартиры. По две семьи будут жить. Просто прелесть. Клянусь честью! Помню, приехал первый раз, только и было тут населения — дед в землянке. Истребитель... Приехали в дикое место. Тайга — что ты! Плановое обоснование сделали, визиры прорубили, разбивку в натуре, пикетаж, нивелировку — все чинно в ряд... А если б не мы, что бы тут было? Без планового обоснования не начнешь строить. Вон уже поселок почти что готов... Молодцы гуцулы. Трудяги — что ты! С шести утра до десяти вечера каждый день... Видали, наверно, какие уборные оттяпали. Дворцы! Сядешь — и уходить неохота. Это же прелесть. Защелочки, крышечки, все не просто тяп-ляп, с узорами. Мастера-а!

Федор готов был долго еще говорить. Он знал толк в строительном деле. Всегда имел свой неприкосновенный плотничий топоришко. Только нынче топорик лежал без дела под раскладушкой. Федор редко брал его в руки...

— Бровка-а-а! — донесся слабый Володькин голос.

...Пошел дальше рабочий день. Капа ушла сменять уставшего мужа. Шибко побежала к Володьке. Тот забрался далеко. Видеть его можно было только сквозь оптику.

— Ну, теперь не дождешься, — сказал Федор.

Крикнул вслед убегавшей Капе:

— Дашь мне точку на скло-о-не, потом иди вни-и-з! — Нагнулся над прибором, стал глядеть в оптику. Долго глядел. Вдруг сморщился весь, закрутил головой... — Целуются, собачьи дети, клянусь честью. — Он обернулся к Тоне. — Посмотри, поучись.

Тоня поднялась, не выпуская тетрадь и таблицу, строгая в очках, приложилась к прибору. Близко, рядом совсем, в круглом глянцевом стеклышке, перечеркнутом цифрами и пунктиром, виднелись Володька и Капа, и рейка стоймя между ними. Прибор пошутил над супругами. Головы были внизу, Володькина ниже, Капочкина выше чуть-чуть. Земля была сверху, на месте неба. Супруги казались крохотными совсем, рейка мешала им целоваться.

Это было смешно: два маленьких человечка целуются вверх ногами. Но смеяться Тоне не хотелось. И подсматривать было стыдно. Она отошла от прибора.

Федор сидел на сосновом стволе, на Тонином записательском месте.

— Ну что? — спросил он и развел руками. — Ну что наша изыскательская жизнь? А полюбишь кого — и вся жизнь в розовом цвете.

Тоня повернулась к Федору, смотрела на него, седого, смуглого человека в белой линялой куртке, с ножиком на бедре. Она вдруг сняла очки, изменилась. Глаза ее раскрывались все шире, глядели доверчиво, мягко и близоруко. Губы вздрагивали чуть заметно. Ей хотелось слушать Федора. Она ждала его слов, новых слов, неизвестных и нужных ей.

— Да-а, — сказал Федор, — сколько ни стукай один, а девчонка свое возьмет. Клянусь честью. Ты Куприна не прочла «Штабс-капитан Рыбников»?

— Нет еще.

— Там японский шпион описан. Мастер своего дела. Работал — дай боже! Все чинно в ряд. А как с бабой сошелся — сразу пропал.

— Тося! — назвал вдруг Федор непривычное Тоне имя. — Иди сюда, Тося!

И она пришла, неудобно села подле Федора прямо на сучья, торчащие из стволины. Федор ее обнял и притянул поближе. Она не противилась. Глаза ее были серьезны и вопрошающи. Тоня не знала еще, что будет, чего она хочет и ждет. Смотрела в лицо Федору. Он казался ей мудрым, могучим и смелым, самым большим человеком в мире, самым красивым.

— Тося, — сказал Федор новым, тихим и ласковым голосом, — ты молодец, Тося, клянусь честью. Без тебя невозможно бы было работать. Я бы спился с тоски... Что ты! — Он поцеловал ее.

— Федор Гаврилович! — Это Володька пришел. — Федор Гаврилович, ай-ай-ай... Смотрите, бурундук на планшет забрался. Сейчас прибор унесет. Федор Гаврилович!

Колотухин медленно оторвался от сохнущих Тониных губ, повернулся к Володьке, не снимая руки с ее плеч.

— Выйди отсюда, — сказал он. — Не видишь — здесь итээр.

Лицо у Федора было хитрое, косоглазое и счастливое. Казался он много моложе, чем прежде, в начале рабочего дня.

— Что такое изыскатель? — спросил Павел Григорьевич. И тотчас, не задумываясь, как солдат, хорошо заучивший устав, ответил:

— Изыскатель — это мужчина, сильный, выносливый, горящий желанием сделать свое дело.

Мы все смолчали. Едва ли кто-нибудь из нас думал много о том, что такое изыскатель. Но мы согласились с Павлом Григорьевичем. Нам было приятно слышать то, что сказал о нас наш начальник. И мы задумались ненадолго, пятеро мужчин, приехавших в Забайкалье из Ленинграда, чтобы проложить трассу будущей автомобильной дороги.

Костер торопился, трещал, обжигаясь кипящим смольем, зыркал дрожащим светом на звонкую речку Буй. Речка спешила в большой, гладководный Хилок, в Селенгу, навстречу байкальской волне.

Самому молодому из нас было за тридцать, самому старшему за пятьдесят. Думали мы о разном. А может быть, об одном и том же.

Мне подумалось о днях, прожитых в забайкальской тайге, о медлительных, радостно гаснущих вечерах, о работе, о нашей трассе. Обо всем этом вместе. И о товарищах, сидящих со мной у костра.

...В палатке холодно. Скоро станет еще холоднее. Дело к зиме. Я кладу сверху на ламповое стекло бритвенное лезвие, чтобы ярче горел фитилек, и пишу свой дневник. Что мне написать о товарищах по Забайкалью, чем они запомнятся мне? Кончится сезон полевых работ, мы уедем домой в Ленинград, и пойдет иная жизнь, встретятся иные друзья. Что же мне написать?

Вот спит Эдуард Кальнин, техник. Он залез с головой в спальный мешок, лишь выставил нос да редкую черную бороденку. Сегодня у него был нелегкий день. Он вел нивелировку на участке трассы, проложенном по берегу Буя. Восемь раз пришлось перебродить ледяную реку. Лето было обильно дождями. Вода высока. Вечером я спросил Эдуарда:

— Ну как водичка?

Он мне ответил:

— В сорок четвертом мы тралили мины в Баренцевом море и подорвались. Из восемнадцати только троих подобрали торпедные катера. Я проболтался шестнадцать часов на пробковом поясе и с тех пор решил, что бояться водички мне — глупо.