— Ну что вы, — сказала Оля. — Пожалуйста. Я даже очень рада была. — Она смутилась гораздо больше, чем венгр. Никто не понял, чему она была рада. Лицо геологини стало вдруг откровенно юным. Даже в желтом, пугливом свете свечей был заметен румянец на нем.

Венгр успокоился понемногу, вспомнил русский язык.

— Это прекрасно — ваша страна, — сказал он Грише. — Для тех, кто любит работать. Это прекрасно. Я был в Швейцарии и видел там человека. Он гулял по улице. Нет. Тогда не шел дождь. Просто дул маленький ветер. Он гулял в плаще и в галошах. Но это ему было мало. О! Слишком мало. Он держал над головой — как это?

— Зонтик? — подсказал Гриша.

— Да, да, зонтик.

Все посмеялись, представив себе швейцарского человека с зонтиком в сухую погоду.

— Нет, — оказал венгр, — это нехорошо слишком долго сидеть под зонтик.

— Под зонтиком, — вставил Гриша.

— Да, да, под зонтиком. Ваши люди совсем другие. Они очень много заняты делом. Очень мало собой...

— Ну, почему? — сказал Слепов. — Можно многое успеть между делом. Вот у нас Григорий, например, покорил между делом самую красивую женщину в Москве.

Венгр чему-то обрадовался.

— Да, да, — сказал он, — я это знаю: «между делом».

— А зонтик нам ни к чему, — сказал Слепов. — Мы на первой же переправе вымокнем до нитки. Есть такая русская поговорка: «Не сахарные. Не растаем».

Гриша все удивлялся Слепову. Почему он не спросит о своей венгерке? Слушал и не отрываясь писал письмо. В Москву. Гале Клементьевой. Писать было важно и радостно.

«Ты меня слышишь, Галя? — писал Гриша. — Завтра мы уходим в тайгу. Там бывает очень неуютно, если знаешь, что тебя не ждут и не помнят. Начальник нашей партии Слепов когда-то влюбился в одну венгерку. Она живет в Будапеште и не знает об этом. Он до сих пор ее забирает с собой в тайгу. Мне тут не прожить без тебя. Ты слышишь? Мне будет слишком холодно и одиноко. Я решил тебя взять в Тофоларию. Ты не можешь мне отказать в этом. Нас разделяет семь тысяч верст. Твой отказ не имеет для меня силы здесь, в Саянах...»

— Вирмош! — позвал Слепов. — У меня есть к вам дело. Пойдемте со мной на минуту. — Он поднялся и вышел первым за дверь. Следом — венгр.

Гриша поглядел на них, подумал:

— Ну, наконец-то.

На крыльце было темно. Влажный, теплый воздух пах деревенским дымом, свежестью близкого леса, туманом. Вздыхали, топтались, звякали колокольцами где-то рядом одели. Луны не было видно.

— Покурим, — сказал Слепов и чиркнул спичкой.

Венгр прикурил от нее. Стояли молча. Слушали неподвижную ночь...

— Вирмош, — сказал Слепов. — Прежде всего о деле. Слушайте меня и не возражайте. Возьмите эти деньги. Завтра купите не «Байкал», а хотя бы «Дукат». Будете в Ленинграде, найдете меня, отдадите. Вот, держите. И кстати запишите мой ленинградский адрес...

Слепов зажег фонарик.

Венгр взял деньги. Он не мог их не взять, потому что Слепов вложил их в его невидимую во тьме руку. Венгр сказал: «Спасибо» и записал слеповский адрес. Что-то начал ещё говорить, извиняться...

— Ладно, не будем больше об этом. Это же — элементарная вещь. Я приеду в Венгрию — вы мне поможете... У меня есть к вам еще один вопрос, Вирмош. Так сказать, между дедом... Ваша сестра Ружи Риосеги училась когда-нибудь в Советском Союзе?

— Да, — сказал венгр, — она училась в Московском университете.

— Почему вы сказали: «Ей было бы двадцать шесть»? Она жива?

Венгр медленно покачал головой. Едва заметно во тьме.

— Нет. Она не жива.

— Так... — Слепов смолк надолго. Сжег завертку махры. Произнес очень тихо: — Не надо мне говорить, как это было. Оставим до следующей встречи, у меня дома, в Ленинграде... Мне нужно привыкнуть к этому. Я знал вашу сестру.

— Я так думал, — тотчас откликнулся венгр. — У нее был знакомый. Она говорила много о нем. Я очень хотел увидеть его. Очень... Я думал... Я думал, что это, может быть, вы...

Слепов вдруг положил свою руку на широкое замшевое плечо венгра.

— Я любил вашу сестру, Вирмош. Мне ее никогда не забыть.

Два человека стояли близко друг к другу. Молчали. Курили.

Дверь растворилась, показалась Саша. Позвала, не видя: — Вирмош! Ростислав Александрович! Мы уже все чай попили.

— Это не страшно, — сказал Слепов. — Мы еще постоим тут немного. Вы пейте без нас. — Саша ушла в комнату.

— Слушайте, Вирмош, — сказал Слепов, — вы записали мой адрес. Можете считать, что у вас есть дом в Ленинграде. Это навсегда.

— Спасибо, — сказал венгр и что-то тихо произнес по-венгерски.

— Идите, пейте чай, — сказал Слепов. — Я еще постою немного. Завтра мы очень рано выйдем из Алыгджера.

— Я буду вас провожать, — сказал венгр.

Когда венгр Вирмош Риосеги поднял, прощаясь, руку, явился откуда-то самолет. Он шел очень низко, как будто искал кого-то в деревне. И вдруг нашел, обнаружил. Летчик выглянул из кабины, поднял руку, крылья качнулись...

Прямо по ходу у самолета стояла скала. Негде тут было долго махать руками и крыльями.

И все же крылья качнулись опять на прощанье. Теперь в последний раз. Самолет полетел своим курсом.

Случилось так, что в совхозе ни у кого не нашлось гармони. Не было даже завалящей хромки. Степан Никифорович Малиевский, оператор областной киностудии, хмурился, поглядывал вверх — на солнце, на небо. Оттуда, сверху, шел нестерпимый для глаз сияющий свет. Малиевский качал головой и тихо ругался. Он доставал из кармана экспонометр и направлял его навстречу свету. Маленькая машинка ловила большой свет, обращала его в цифирки. Малиевский мрачнел.

Надо было пользоваться погодой, снимать, но не было гармони. А без гармони рушился весь «сюжет», обстоятельно составленный еще задолго до поездки в совхоз. Была в этом «сюжете» и первая улица — вон она протянулась, коротенькая, обозначенная двумя рядами красных вагончиков, и выстроившиеся в линейку тракторы ДТ-54, готовые выйти в поле, и даже самый юный новосел, трехлетний Витька, занимался возле первой весенней лужицы своими весенними мальчишескими делами. Все это было. Не хватало только гармони, чтобы в заключительных кадрах «сюжета» вывести совхозную молодежь на первую улицу, развернуть гармошечные меха. Улыбки и слова, много раз слышанные и читанные, так и просятся в дикторский текст: «...Хорошо трудятся, весело отдыхают молодые новоселы Кармановского совхоза, созданного нынешней весной на целинных землях Алтая».

Заместитель директора Андрей Иванович Гельбак поручил совхозным шоферам привезти со станции гармонь. Но когда это будет? До станции сто километров мартовской степной дороги.

Малиевский ехал по этой дороге в совхоз. Наскоро сваленные в заднюю часть кузова бороны всё двигались, всё норовили уязвить шипами сбившихся у кабины пассажиров. Иногда дорога заваливалась в ложок, или ползла на взлобок, или косо лепилась по крутяку. Малиевский вместе со всеми свешивал ноги из кузова и ждал, когда же пошатнет машину, чтобы прыгать в снег, спасать свою жизнь, которую вот уже двадцать пять лет трясло, швыряло на несчитанных ухабах дорог.

Вместе с шофером он лазил под машину, топором долбил мерзлый снег под дифером, засовывал доски под скаты и упирался своим уже рыхловатым, но все еще сильным плечом в заднюю стенку кузова. Он глядел в черное лицо шофера, в его мерцавшие желтым блеском глаза, глаза одержимого своим трудом человека, и балагурил, и отпускал незатейливые шуточки, и чуть-чуть досадовал, что время идет зря, что он не может заняться своим «сюжетом».

В ожидании гармони Малиевский бродил по совхозному поселку или сидел в конторке — обыкновенном красном вагончике. Вагончик был поделен на две половины: в одной помещалась бухгалтерия, в другой — кабинет. В кабинете друг против друга сидели директор совхоза Николай Павлович Алексеев и его заместитель. Между ними стояла полинявшая от жара печка-буржуйка и толпились люди. Люди эти были молодые, они волновались, ерзали грязными сапогами по полу, вертели в руках шапки или бумажники с документами.