И чувствует тяжкую, новую дрожь в самолете, первый натиск грозы... Неба больше не видно, только сизый мятущийся мрак. Зато внизу распались вдруг горы, явились улицы, избы, дольки возделанных огородов.

Георгий, не заходя на круг, тотчас же сбросил скорость, скользнул полого вниз, ткнулся колёсами в землю где-то у края поляны. ЯК-12 выдержал все нарушения правил. Подрулив к аэропортовской избе, Георгий спрыгнул в траву, высадил Олю.

— Спасибо, — сказала Оля, — огромное вам спасибо, Гоша. На мотоцикле мне понравилось с вами ездить, а на самолете в тысячу раз лучше.

Он вытер лоб рукавом пиджака, сказал без улыбки:

— Если вам еще придется лететь и увидите рядом вот такую тучку, можете смело бросаться вниз головой безо всякого парашюта...

— Не надо так страшно шутить, Гоша, а то я испугаюсь задним числом.

Начальник Алыгджерского аэропорта спешил по поляне с сыном и дочкой. Пошли было всем семейством в кино. Опоздали к посадке. Не ждали сегодня... Поздно уже, и гроза.

В Алыгджерском клубе шел фильм «Память сердца». Может быть, это был слабый фильм.

Об этом никто не сказал ни слова. Люди вышли из клуба во тьму, медленно двинулись вдоль удинской протоки. Протока все отражала в своей застывшей зеленой воде: луну в полынье на небе, смятенные облака, снежные жилы на ближних горах, вишнево-колотый камень, темь горных складок, лиственничный ворс на склонах. Черное, белое, кровяно-красное в дремучей, зеленой воде. Страна Тофолария в зеркале.

— Вот так-то вот, — сказал вдруг Слепов.

Венгр шел медленнее всех. Остановился подле протоки.

— Это очень красиво, — сказал он тихо. — Это нигде больше нет. Так красиво. Нигде...

— Да, — сказал Слепов. — А все-таки фильм хороший.

— Прекрасный, — откликнулся Гриша. — Просто прекрасный.

— Тебе понравилось, да? Мне тоже очень понравилось. — Это сказала Оля Максимова. Она все же успела в кино вместе с начальником Алыгджерского аэропорта, с его сыном и дочкой.

Пилот Георгий пошел на радиостанцию разговаривать с командиром.

— Очень уж грустный, — сказала Саша. — Жалко, что ее убили. Просто не знаю, до чего ее жалко. — Саша стала своим человеком в партии Слепова. Венгр и Саша.

— Жалко, конечно, — сказала Оля. — Но ведь это искусство. Искусству все разрешается. В том числе и смерть. Лишь бы подействовало на зрителя. — Оля говорила уверенно, даже небрежно.

— К сожалению, в жизни смерть тоже не под запретом, — сказал Слепов. — Не только в искусстве. В прошлом году в одном нашем институте погибло семь человек за сезон...

— О! — сказал венгр. — Семь человек — это много. Один человек — это тоже много. Как это по-русски? Единственный...

— А вам не встречалась в Будапеште девушка по имени Ружи? — Этот вопрос задал Гриша. Ему надоел разговор о смертях. Он хотел резко его переменить. — Ей сейчас сколько, Ростислав? Лет двадцать шесть?

Слепов ничего не сказал на это.

Венгр тоже долго не отвечал Грише. Шел берегом протоки. Лицо, и плечи, и руки его были неразличимы во тьме.

— Мою сестру звали Ружи, — сказал он. — Ей — как это? Било бы? Да? Ей било бы двадцать шесть лет...

Никто больше не произнес ни слова до самого интерната. Думали — кто о чем. О жизни. Об очень далеком теперь доме. О матери. О жене. О близких людях. О венгерской девочке Ружи. Почему ей «было бы» двадцать шесть? И о венгре думали тоже. И о фильме.

О том, как английский летчик летал в войну над Россией, сражался с русскими вместе. Как его сбили немцы, и в русской деревне с колодезным журавлем у околицы женщина с широким, добрым русским лицом спасла ему жизнь. Это было смертельно опасное дело — спасать его жизнь в подвале и слушать, как ходят над головой немцы-враги.

Потом он жил дальше, этот спасенный летчик, вернулся домой, достиг того, что нужно мужчине в английской жизни: жены и денег. Он стал забывать о русской деревне с нацеленным в небо клювом колодезного журавля. Он больше не думал об этом.

Но однажды приехал в Россию туристом. Приехал и вдруг почувствовал, как нужно ему побывать в той деревне, увидеть ту женщину, взять ее руку и посмотреть ей в глаза. Он почувствовал это сердцем.

Деревню нашел. Приехал. Журавль все целился в небо клювом. А увидеть женщину было нельзя. Спасти свою жизнь она не смогла. Ее казнили немцы.

Англичанин пробыл в деревне недолго. Он не плакал. Он был взрослый мужчина. Летчик. Деловой человек. Но он вдруг понял, что если есть ему в жизни о чем заплакать, о чем нельзя позабыть, что дороже всех благ и успехов, то хранится это в русской деревне, в русской земле.

Слепов подозвал к себе Гришу, отвел его в сторону, сказал:

— Нужно как-то помочь венгру. Что это за дикость — курить «Байкал». Ну хорошо, собственные деньги его догнать не могут. Пусть он прыгает по Сибири, от зарплаты спасается, но ведь обедать все-таки человеку нужно хоть раз в декаду. Нужно ему предложить что-нибудь в долг. Только как он к этому отнесется? Может, обидится?

— Черт его знает, все может быть, — сказал Гриша.

— Ну, как бы там ни было, это необходимо сделать. У тебя есть какая-нибудь наличность?

— Рублей сорок осталось. Ты же знаешь, завтра мы уходам из Алыгджера. В поле деньги не принято брать.

— У меня столько же, примерно. Как же быть? Может, есть у Оли? Оля! — тотчас же крикнул Слепов. — Иди сюда на минутку. У тебя есть с собой какие-нибудь деньги?

— У меня есть сто рублей. Я хотела купить себе завтра ватник. А то у меня ничего теплого нет. А что, вам деньги нужны?

— Нам-то они ни к чему. Мы хотели дать немного этому венгру. Понимаешь, у него нет ни копейки денег. Ему высылают деньги в Салехард, а он в Павлодаре. Ему в Хабаровск, а он в Алыгджер ускакал. Он просто какой-то подвижник науки.

— Берите, — сказала Оля. — Конечно, берите. Какой может быть разговор? — Она достала из кармана ковбойки, защепленного булавкой, сложенный вчетверо сотенный билет и протянула Слепову.

Тот колебался еще. Но все же взял.

— Ладно, — сказал, — я отдам тебе свой свитер. У меня есть еще фуфайка в мешке.

Придя в интернат, затеплили печурку и свечи, поставили вариться чай. Стали просить венгра проиграть записанную им шаманскую песню.

Венгр не спорил. Он раскрыл чемоданчик зеленой кожи, подключил все, что надо, завертелись два диска, мотая узкую ленту.

— О-о-у-у-кхой! — послышался голос Павла Киштеева. Голос его, отторгнутый от бледных старческих губ, не казался особенно старым. Голос клокотал, сливая слова в речитатив. Он напрягался местами, звучал угрозой, местами бежал спокойно, как малый ручей. И вдруг он сорвался, умолк на мгновение и разразился матерным словом. И снова потек...

— Ты смотри, — воскликнул Слепов, смеясь. — Вполне современный шаман!

Гриша смеялся, глядя на Слепова. Уже давно он посматривал на него. И думал: «Что такое с ним случилось? Почему он не спросит у венгра о Ружи, о той девчонке?»

Венгр улыбался немножко. Саша смутилась и отвернулась. Оля глядела невозмутимо, улыбалась презрительно. Она была геологиня, горняцкий инженер. Все видела. Все понимала. Кончила университет и работала в экспедиции за тридевять земель от дома. Ничего не боялась. Так она думала о себе. Грубость жизни ее не касалась.

Песня кончилась вскоре.

— Скажите нам, Вирмош, — вдруг попросил Гриша. — Вы провели в Сибири тринадцать месяцев. Больше года. Многое повидали. Скажите, что вы думаете ну вот обо всем этом... О нашей жизни. О нашей стране. Это нам очень интересно. Вот мы вас сначала, откровенно говоря, ругали, когда вы сели к нам в самолет вместо геолога Оли, а теперь наше мнение изменилось...

Венгр вдруг смутился, даже забыл все русские слова. Он приложил к груди левую руку и стал кланяться Оле. И все заметили вдруг, что он не железный подвижник, а добрый, усталый, должно быть, человек, что ему трудно хранить на лице застылую неподвижность.

— Простите, — сказал венгр Оле. — Простите. — Больше он не помнил сейчас ни слова по-русски.