— О-о-о-кхой! — крикнул Павел Киштеев. И прибавил вдруг еще одно русское слово. Павел знал много русских слов. Он все их высказал духу. Они звучали свирепо и грозно.

— Дядя Павел, — вдруг раздалось где-то совсем рядом, — ты чего материшься?

Павел примолк, испугался и затаился. Голос был знакомый ему, похожий на голос Амостаевой Саши, его алыгджерской соседки. Но он не поверил слуху. Он испугался голоса и примолк. Конечно же, это дух пошел на такую хитрость, чтобы смутить шамана. Поняв все это, Павел еще свирепее закричал:

— Собака! У-у-у-кхой!

И вдруг увидел рядом с собой девчонку в белой косынке, Амостаеву Сашу.

— Дядя Павел, — сказала она, — не ругайтесь, пожалуйста. Пойдемте в избу. К вам в гости пришел иностранный ученый. Он хочет послушать, как вы поете, и записать вашу песню на пленку. Пойдемте скорее, а то уже поздно. Он устал в дороге. Не привык ходить по горам.

Павел заворчал сердито по-тофоларски, не очень еще доверяя тому, что видит и слышит, но все же пошел вместе с девчонкой. Нельзя ведь ей было видеть его шаманство. Он скрывал его много лет, никогда в нем не признавался: кончилось племя шаманов в Тофоларии.

В избе не было пастухов, ушли, должно быть, охотничать на ночь. Свечка в консервной банке горела узким, желтым огнем. Чуть слышно играл приемник, совсем ослабел, выдохлись батареи. Незнакомый мужчина сидел у приемника, приложил к нему ухо и слушал. Он улыбнулся Павлу и Саше, сказал:

— Хороший концерт. Фортепьяно с оркестром. Рахманинов. Это очень — как это? Странно и хорошо — слушать Рахманинова в тайге...

Павел не понял, о чем говорит человек. Саша сказала:

— Я тоже очень люблю слушать песни. Особенно песни советских композиторов.

— Саша, — сказал венгр, — пожалуйста, пусть он споет старую тофоларскую песню. Попросите его.

Саша заговорила по-тофрларски. Павел слушал. Его усталость, старость давно копились в складках лица. Они набухли в тяжелых, свисающих веках. Веки с этим нелегким грузом совсем прикрыли глаза. Большие, желто-синие капли. Скоро им время упасть. А может, не очень скоро. Тофолары живучи. Глаза у Павла еще блестели коричневым глянцем. Поднятые у висков, раскосые глаза азиата.

— Не помню, — сказал Павел по-тофоларски. — Забыл, однако.

Это была правда. И в то же время обман. Не хотел Павел Киштеев выдавать свою жизнь этому неизвестному человеку. Свою прежнюю жизнь.

— Дядя Павел, — сказала Саша по-тофоларски, — Семен Федорович Киштеев велел вам передать, что колхоз вам заплатит за вашу песню. Начислит два трудодня. Как за три беличьи шкурки. Вот он вам прислал для здоровья.

Саша достала из сумки четвертинку московской водки. Председатель Киштеев, дальний родственник Павла, тут был ни при чем. Саша сама прихватила бутылку. В своих переводческих интересах. В интересах Вирмоша Риосеги, венгра.

Венгр слушал тофоларскую речь, и концерт Рахманинова, и невнятные звуки ночной тайги, и томительный звон усталости в теле. Он не понимал, что говорит старику Саша, что ей отвечал старик. Но эти чужие слова его волновали. Они были будто бы не чужие. В них клокотала гортанная, дикая древность.

Тянулось кверху пламя свечи. Шелестела за дверью саянская ночь. Венгр не мог быть спокойным в этой избе.

Павел Киштеев подвинул к себе стоявшую на столе алюминиевую кружку, налил водки, молча выпил.

— Скажи этому человеку, — сказал он Саше, — председатель Киштеев сродный брат моему свояку Петру. А милиционер Кеша женат на моей племяннице Вере. С милиционером Кешей мы сколько раз вместе гуляли! О-о-о-у-кхой! — Павел затянул свою песню. Он опять захмелел немного.

И песня вспомнилась вдруг. А все остальное забылось. Старая песня про небо, про горы, про оленье стадо: важенок-матух и ездовых быков, про соболя, колонка, горностая и белку. Про луну. Долгая песня...

Павел притопывал чунями и встряхивал кисти рук, вспоминал звон бубна. Местами песня его напрягалась до хриплого крика: — О-о-о-у-у-кхой! — Павел пугал злого духа, защищал колонков и оленей, родное село Алыгджер.

Венгр сидел неподвижно. Крутился диск на магнитофоне. Микрофончик стоял на столе, задрав ухо, ловил звуки киштеевской песни.

— О-о-у-кхой! — пел Павел Киштеев.

Провод от микрофончика тянулся к магнитофону, к машине, к зеленому чемодану в коже. Венгр забыл на время об этой машине. Слушал старческий голос, гораздо более старый, чем сам человек, певший песню. Голос минувшей жизни. И не только минувшей. Венгр слышал в этой странной песне живые созвучия венгерского языка. Все представилось неразделимым: бульвары Пешта, изба посреди саянской ночи, и песня в избе, и Россия, обступившая эту ночь на тысячи километров. Венгр думал об этом и волновался. Вдруг, неожиданно для себя, он взял бутылку и вылил остаток водки в стариковскую кружку.

— За ваше здоровье, — тихо сказал по-русски Павлу Киштееву. И выпил.

Старик не шелохнулся. Он пел. Жил своей песней.

Пилот Георгий ведет свой ЯК-12 в Алыгджер. Он отвез почту в Нерху. Командир разрешил ему на обратном пути сделать посадку на Алыгджерском аэродроме, забросить туда отставшего от партии геолога.

— Нашел время, — оказал командир Георгию, — катать девиц. Как она хоть, ничего?

— Ничего.

Георгий держит рукоять управления, движутся стрелки приборов, пляшет на чутких пружинках серая коробочка — барограф. Всегда он без устали пляшет. Все подвластно, знакомо пилоту, надежно. Пилот спешит.

Перед самым вылетом из Нерхи он получил радиограмму: «С юга идет гроза». Юг вон там, с правого борта. Низкая туча стоит над горами, темно, лилово. Тянется ближе, растет... Георгий глядит на тучу, опять на приборы. Осталось еще шестьдесят километров. Полчаса лету...

Узнав об идущей грозе, Георгий сказал радисту аэропорта:

— Проскочу. Успею.

Оля не видит тучу. А если видит — что ей за дело? Подумаешь, невидаль — дождь. Оля страшится лишь одного: скоро конец полету. Кончится это дрожание тоненьких стенок, стремительно-плавные ямки, радость, восторг впервые отведанной птичьей, небесной жизни.

Нет, это совсем не страшно — лететь. Гораздо страшнее ехать на мотоцикле, играть в обгонку с грузовиками. «Пускай бы туча быстрей подошла, — думает Оля. — Задеть бы немножко: как там, внутри?»

Она смотрит на Георгия. Вот он надел наушники, быстро шевелит губами, что-то спешит рассказать. Слов не расслышать. Вот он взглянул на Олю. Тотчас же отвернулся. Взглянул на тучу. Опять на Олю. Что-то новое есть в его взгляде: озабоченность большим, необходимым и срочным делом, ведомым лишь ему.

«Ну еще бы, — думает Оля, — это, наверно, так кажется, что легко управлять самолетом. На самом деле — какие нужны тут выдержка, навык, расчет?!»

«Оленька, — думает Георгий, — протянуть бы еще пятнадцать минут. Неужели не протянем? Неужели запоремся в тучу?»

Туча теперь близко. Заметно ее движение и тусклые проблески молний. Туча погибельна для самолета. Для каждого самолета: большого ТУ, работяги ИЛа, для АНа, для Яка-11. Машина коснется тучи, оглохнет в вихрях, ослепнет, собьется, вспыхнет...

— Иду долиной Уды на северо-восток, снизился до двухсот метров, — сообщает Георгий в мембрану и слышит в ответ командирский голос:

— Сворачивай быстро на север. Успеешь еще уйти. В Алыгджере можешь не сесть. Ты меня понял? Прием...

Георгий взглянул на Олю.

— Что, уже пошли на посадку? — крикнула она ему в огорчении.

Не может он отвечать ей сейчас. Тянет на северо-восток... Видит, чувствует тучу... Кажется, слышно урчание грома.

— Десять минут, — твердит Георгий, — десять минут — и я сяду. Еще десять минут.

Он ничего не отвечает командиру. Он летит в Алыгджер. Ждут его беды: в лучшем случае гнев командира, в худшем... Что в худшем? Какой еще худший? Разве он не верит в себя, в машину, в молодость, в близкое счастье. Оно — всегда впереди. Только нужно не поддаваться, верить и делать дело...

— Да, — кричит он Оле. — Да! Садимся!