Расселись на бревнах, где уже сидел Малиевский, перехвативший директорскую машину еще в деревне, погрузивший в нее аппаратуру, чтобы директор не уехал без него. Малиевский немного злорадствовал, представляя себе, как растеряется этот городской, кабинетный человек здесь, в лесу, в глуши, среди недовольных людей.

Было тихо. Казалось, сосны стряхивают с ветвей скопившееся там за день солнечное тепло, и оно невесомо сыплется вниз на людей. Очень спокойно было сидеть так на румяных сосновых стволах. Люди отдыхали от труда, от своих невзгод. Директор, видно, тоже отдыхал. Он снял шапку и сидел неподвижно, ждал. Но никому не хотелось первому начинать разговор.

Молчали долго. Наконец заговорил директор. Голос его зазвучал мягко, просто, в тон лесному вечеру.

— Совхозу нужен лес. Нужно пять тысяч кубометров, и причем сейчас, немедленно. Начнется сев, нам некогда будет строить. Вы, товарищи, сейчас на самом важном участке. Самом важном! Что нужно будет сделать? Увеличить заготовки леса вдвое. Я не вижу серьезных причин, которые помешают.

Все было обыкновенно в директорской речи. Много раз слышанные слова: «надо», «необходимо». Но почему-то они казались необычными. Директор не произносил речь. Просто он делился с людьми тем, что было очень важно для него самого. Все чувствовали это, и привычные, стертые слова наполнялись своим первоначальным, важным смыслом.

— Мне жаловались, — продолжал директор, — что нет точильного инструмента. Товарищ Суконцев, вы поедете со мной в совхоз, заберете на складе напильники. Теперь дальше. Достаньте блокнот и перепишите всех, кому нужны сапоги. Кому какой размер нужен, запишите. Сапоги будут. На делянке нет воды и горячего питания. Это не дело. Возьмем в совхозе лошадь и прямо из деревни будем возить обед в лес... Завтра придут первые тракторы за бревнами. Потом наладим круглосуточную вывозку. Газеты вам будут ежедневно доставлять трактористы... И чтобы была доска показателей. Слышите, товарищ Чудин? Вот. Гласность нужна, соревнование. Коммунисты и комсомольцы, после собрания я попрошу вас остаться на несколько минут... Ну, а теперь давайте, товарищ Чудин, вас народ хочет послушать.

Чудин встал, неуклюже свесив руки, сморщился, начал глухо:

— Это, что насчет пьянки болтают, это все лишнее. Я скажу, что приехали мы, тут вот снег по колено был — и больше ничего. Сам все наладил, все сделал...

— Почему, например, нет рукавиц у людей? — перебил Алексеев.

— Это действительно. Забыл.

— Ну, а сколько у вас народ на трелевке зарабатывает?.. Вот вы сколько заработали сегодня? — Директор обратился к сидевшему рядом с ним лесорубу.

— Так ведь откуда знать, товарищ директор, в том-то все и дело, что втемную работаем. Вот руки разодрал этими тросами, а какая норма, за что вкалываем — ничего не известно.

— Пьянку прекратить надо, — Тася вскочила вдруг, но тотчас спохватилась, подняла руку. — Разрешите мне...

— Пожалуйста.

— Трезвым не видим своего начальника.

Саня Суконцев весь сжался, услышав ее голос, крепче сел на бревне, ощутил ладонями его неживую жесткость. Ему показалось, что Тася сейчас скажет что-нибудь и о нем.

— Это кого? — мрачно молвил Чудин.

— Известно кого. Вашу милость.

— Та-ак, — сказал директор.

И пошел на лесной поляне громкий разговор. Потом разговор стал тише, послышался смех, голоса повеселели. Вася Шмаринов перебрался по бревнам поближе к Сане Суконцеву и сказал потихоньку: «Сорок четвертый мне запиши». Вася стыдился, что носит такой размер. Саня записал.

Потемнело. Забарахтался в снегу директорский газик. Ребята скопом помогали ему выбраться на твердую колею. Особенно старался Саня Суконцев. Было ему до того хорошо, что казалось, он один сейчас вытянет машину. Тася все время была здесь, рядом, и, когда газик перешел на собственный ход, а люди отстали, сказала Сане, глядя ему в самые глаза:

— Витьку поцелуй за меня, а? До чего же я по нему соскучилась.

В совхоз ехали ночью. Саня быстро уснул. Малиевский тоже собрался спать. Там, на лесной опушке, слушая, что говорит директор, он понял, что человек этот крепкий, сбить его с толку нельзя. Малиевский, собственно говоря, понял это давно, но все не хотел признаться себе в этом: не любил он, отвык признавать себя хоть в чем-то неправым.

«Ничего, — думал он, — взялся ты круто, да посмотрим, сколько ты тут проживешь».

Угревшись, он задремал, но крепко заснуть не давали частые толчки.

Алексеев вдруг повернулся к Малиевскому, закинул руку за спинку сиденья и сказал неожиданно легко, охотно, доверительно:

— Я вообще-то токарь по специальности. Питерский рабочий. В Варшавских мастерских когда-то начинал. Теперь это громаднейший завод, слыхали, наверно, есть такой в Ленинграде — подъемно-транспортного оборудования.

— Ну как же, — веско оказал Малиевский, хотя в Ленинграде никогда не бывал.

— Сергей Миронович Киров меня с этого завода на учебу направил, — продолжал Алексеев. — В числе парттысячи. Окончил рабфак, потом Политехнический институт, и — в совхозы. Поволжье, Казахстан. Всю жизнь строил совхозы. Думал — все, отстроился. Последние годы в главке механизации работал, в Москве. Нет, говорят, товарищ, еще за тобой один совхозик, Кармановский. Да. А жена — ни в какую. Целая драма. — Директор помолчал и закончил вдруг свою мысль неожиданно: — Прекрасное может выйти хозяйство!

— Тяжелое это дело, — сказал Малиевский.

— Дело нелегкое, конечно. И знаете, между прочим, вы тут тоже кое в чем виноваты. Не вы лично, а вообще кино, да и газеты. Год назад мы начали поднимать здесь целину. Что же, у нас показывают это по-настоящему, как Шолохов, скажем, написал бы? Вот вас прежде всего интересует в совхозе гармонь. А мой заместитель уже сулит людям танцплощадку. Все это будет, я сам за это, знаю. Не такой уж я закостенелый. Но представьте себе, приезжает сюда, допустим, Вася Шмаринов из города Ялты. Что он знает о целине? А тут лес валить надо. И ботинки текут. И пьяный нормировщик, и черт знает что еще. Вот и понесло Васю и закрутило. Он этого не ждал и этому беспорядку сопротивляться не умеет. Понимаете? Энтузиазму у него на троих, но ведь в лесу без рукавиц работать невозможно. Рукавицы эти могут ему весь свет застить. От этого нельзя просто так отмахнуться. Гармошками разными тут дела не поправишь. Люди хотят быть счастливыми, и сейчас, сегодня, а не только в будущем. Ей-богу, за этим они сюда и ехали.

Алексеев замолчал.

— Да-а, — неопределенно протянул Малиевский и вздохнул.

Алексеев не дождался ответа, заговорил снова:

— Я вот вспоминаю военную кинохронику, такую, где была война, а не театральные баталии. С каким волнением мы смотрели на это тогда, в сорок втором, сорок третьем, да и теперь тоже. А тут смотришь иной раз киножурналы о целине, и, ей-богу, зло берет. Будто мы только и делаем, что улыбаемся да на гармошках наяриваем.

Малиевский вяло поддакнул. Не хотелось ему спорить. Он стал засыпать, прислонясь к теплому боку Сани Суконцева.

Утром слышно, как поют в околке за Турундой тетерева. Утро морозное, розово-белое. Все вокруг звонко, ясно и хрустко. Березки, ко вчерашнему полдню взмокшие от солнца, сникшие, вновь распушились, не шелохнутся, белеют завороженно, искрятся в инее.

Люди ходят, хрустят сапогами по насту, смеются, стучат топорами, пускают моторы машин. Все это бодро, ладно и споро звучит в розовом, чистом свете утра.

Вот прошел Саня Суконцев. Он несет связку сапог, ведет за руку самого юного новосела — Витьку. Вон Малиевский целит камерой в завороженные березки. К совхозной конторе подошел бензовоз. Из кабины вылез Гельбак, в старом полушубке, в серой бараньей шапке. Лицо у него усталое, грустное. Он вошел в контору.

Там уже сидит Алексеев, выбритый, в свежей рубашке и галстуке, с суровым, замкнутым выражением на лице. Он всего два часа как приехал с делянки.