Однако, несмотря на всю свою доброту, Барча все-таки была человек, а не ангел. Видела она, что хозяйка несправедлива к ней, — ведь тогда, ночью, она решительно все сделала так, как ей было велено, да и теперь работала прилежно, служила верно. Разлюбила она хозяйку, недостатки стала в ней находить, недружелюбно ее речи слушала. Недолго оставалось для нее тайной и то, что хозяйка к вере равнодушна. Барча стала осуждать ее за глаза. Пришлось согласиться, но большего я никогда не позволил бы ни ей, ни кому другому.

Прошло еще немного времени, и хозяйка стала относиться ко мне точно так же, как и к Барче. Похоже, она переменилась ко мне с того дня, когда увидела нас во дворе: мы стояли, взявшись за руки. Долго не хотелось верить тому, что я впал у нее в немилость, только не пришлось долго себя обманывать: позвала она меня к себе и сказала:

— Вот что, Бартоломей, я не сомневаюсь, ты скоро жениться захочешь. Я тебе не только не препятствую, но и желаю здоровья и счастья в новой жизни. За верную и долгую службу дарю тебе овчарню, что у нас на пасеке; перестрой ее в дом: наруби леса, сколько потребуется, в каменоломне возьми камень и песок… Там же отмеряй десять корцев земли[16], хочешь — распаши под хлебное поле, хочешь — оставь под луг. С сегодняшнего дня все это твое, и ты там хозяин; но взамен и я кое о чем тебя попрошу: на свадьбу меня не приглашай и не проси, чтобы я детей у тебя крестила, когда они появятся на свет.

Большой подарок она мне сделала. Я не заслуживал и десятой доли того, да не радовал он меня, скорее даже печалил. Воочию убедился я, что она любой ценой хочет согнать меня со двора, и чем скорее, тем лучше; и не только видеть, но и слышать обо мне не желает.

Было это мне очень обидно, и я решил немедленно ее желание исполнить. И повод был — раз уж она мне землю подарила, следует начать постройку, пока хорошая погода стоит, а поскольку я не хочу, чтобы все было сделано кое-как — должен там присутствовать и за рабочими следить. Ничего другого не оставалось, как взять расчет.

Она одобрительно кивнула головой, когда я ей все это выложил, сказав, что не станет меня задерживать ни минуты и просит думать не столько о ее интересах, сколько о своих. В тот же день под вечер мы с Барушкой ушли. Девушку я на время к своей тетке определил. Хозяйка не возражала, что мы оба уходим; велела спокойно вещи собирать, а когда мы хотели с ней проститься и поблагодарить ее за все, нигде не могли ее найти. Отпустила она меня из своего дома без благословения, без слова доброго! Никогда не думал я, что таким будет конец нашей дружбы. Правду говорят люди: порой само в руки идет, чего и не ждешь, и рушится то, на что как на каменную гору полагаешься.

Раз уж Франтина не хотела ко мне на свадьбу прийти, я ее и не приглашал. И детей крестить не просил, но, закончив постройку дома, все-таки известил ее, надеясь, что она придет и введет нас в него. Обещала прийти, но не пришла, послала служанку сказать — больна, мол. И опять во мне обида заговорила; долгое время этот случай из головы не выходил, и я твердо решил — последний это раз, когда я к ней со своей дружбой набивался. Но вот после трех молодцов народилась у нас девочка: теперь я себе просто места не находил. Даже и не мечтал, чтобы Франтина моего ребенка в костел снесла, но как желал имя ее дать своей дочери! Сам я готов был пренебречь тем, что она может посчитать меня человеком назойливым, если, не приведи господь, узнает об этом, но Барушка решительно воспротивилась. Не желала она окрестить нашу девочку в ее честь, говоря, будто дети наследуют все свойства того человека, в честь которого они свое крестное имя получили, а она, мол, не хочет, чтобы наша дочь еретичкой была или бы ходил о ней слух, будто она ведьма.

Не могу не признаться, сильно скучал я по бывшей своей хозяйке, да и что может быть дурного в дружбе? Несколько лет уже минуло, как я ее ни разу не видел, и все же не было дня, чтобы не думал о ней и не повторял про себя какое-нибудь ее присловье, не вспоминал ее обычаи и привычки и не посочувствовал ей в ее горе. Несчастный пан Аполин! И все-таки он попался им в руки! Где он теперь лежит? Но много светлых дней в его жизни было, а тут помереть такой смертью пришлось, да еще когда его великое счастье ожидало!

За это время ничего нового у нас не произошло. И во всем мире как будто ничего не менялось — по крайней мере к нам в горы не доходило вестей о каких-либо достойных внимания событиях. И все-таки кое-что следовало бы упомянуть. Стали люди поговаривать: «Опять гномы — хранители кладов за старую свою работу принялись». То у себя дома, то в саду, там и сям некоторые из деревенских деньги находили: деньги эти были не старого образца, что позволяло бы думать о кладе, но такие, которые тогда в ходу были. Не придавал я никакого значения толкам. Думалось мне, эти люди сами припрятали деньги от детей или от кого-либо из своих домашних, кому не полагалось знать, сколько их у хозяев, а потом забывали, куда положили или не сумели отыскать. Такие случаи были нередки в деревне. Когда же в конце концов деньги попадались на глаза, находку приписывали проделкам гномов и считали, что это подарок с того света.

Вот уже семь лет исполнилось, как погиб пан Аполин, и почти шесть лет тому назад переступил я в последний раз порог дома Квапилов. Вдруг однажды вечером прибегают ко мне оттуда служанки: хозяйка просит зайти к ней ненадолго. Пока я переодевался в лучшее свое платье, они рассказали моей жене, что хозяйка их давно болеет. По всему видно, недолго осталось ей жить на белом свете: никакой пищи в рот не берет, ходит и ходит все ночи напролет по своей горнице. Вот уже больше месяца она никому из домашних слова не сказала, и если ей что-нибудь надо, указывает перстом.

Со странным чувством входил я в дом, который когда-то считал родным для себя, но прошло всего несколько лет и я был здесь чужим человеком, хоть и не знал, за что меня изгнали и почему запретили сюда ходить. В людской задержаться не пришлось, сказали, что хозяйка у себя наверху и уже дважды справлялась обо мне. Зачем я ей так спешно понадобился? Ведь я был уверен — она уже совсем обо мне забыла.

Она сидела на постели в свадебном наряде своем, только повязки золотой не было на волосах, и они свободно падали ей на плечи. Местами в них уже просвечивала седина. А ее вид меня просто в ужас привел: нет, даже не мертвец был передо мной, а лишь тень мертвеца.

Кивком головы приказала она мне сесть на стул, стоявший напротив ее постели, и погасила каганец.

— В темноте лучше разговаривать, — сказала она.

Да, так было лучше. По крайней мере она не видела, что со мной делается. А у меня слезы выступили на глазах, я готов был зарыдать. Боже мой! Куда подевались ее красота, ее сила, ее свежесть?!

Вспомнилась мне та минута, когда я к первый раз внимательно посмотрел на нее и был ее красотой напуган. Случилось это здесь, во дворе, — она взяла у меня из руки бич, пытаясь хлопнуть им так же, как я, и при этом еще отчитала меня за то, что стыжусь ее, хоть мы могли бы братом и сестрой быть…

Нам и не требовалось никакого освещения: в одно окно ярко светил месяц, а в другое, с противоположной стороны, были видны горы. Они тоже светились под лунным светом.

— Вот я и умираю, Бартоломей! — сказала она. В ее голосе звучала такая же радость, как в тот раз ночью под черешней, после первой встречи с паном Аполином.

— Зачем торопиться, еще успеете, — отвечал я, но холодом на меня пахнуло. По всему было видно, что она правду говорит!

— Неужто ты хочешь, чтобы я еще дольше жила? — резко возразила она мне, как это было прежде во время наших споров. Несмотря на всю свою слабость, она казалась оживленной. — Сколько раз за все эти годы я дядю-птицелова вспоминала!.. Как был он прав, как был прав, когда говорил, что надо мне остерегаться людей, ничего доброго не ждет меня среди них.

Тяжко задумалась она при этих словах: и вправду, было ей из-за чего на жизнь жаловаться!