Но теперь надоела мне власть, я бросил оружие, сломал жезл и распускаю воинов своих. Не буду я больше на зайцев и ласок, волков и лисиц охотиться. Захотелось мне нынче из государя в обычного человека превратиться и начать новую жизнь. Нет, не то я говорю: слугой хочу я стать, слугой прекрасной, дорогой мне женщины, и, желая всем сердцем служить ей, отказываюсь от власти. Не хочу уже быть ни грозным, ни могущественным, но только счастливым, как всякий простой смертный. О, мать, все эти сокровища, в которых по локоть утопают мои руки, — все до последнего готов я отдать за то, чтобы они чистыми стали и я мог бы обнять чистую женщину, не думая при этом: «Не знаешь ты, кто я, оттого и любишь меня, а если бы узнала, с каким отвращением оттолкнула бы и стала бы проклинать нашу любовь до самой могилы». Ведь у меня такое же сердце, как у вас, мать! И я буду любить жену больше, чем самого себя, кроме нее одной, ничто в мире не будет иметь для меня никакой цены, только она — свет в моем окне. Только ради нее, для нее одной хотелось бы мне быть чистым, как солнце на небе, только ради нее, если это принесет ей радость, стану я справедливым, благородным — чтобы могла она гордиться мною. Одна ее улыбка, одно ее ласковое слово вознаградит меня за все! С какой радостью думаю я теперь о нашем будущем! Никогда с самого детства не знал я, что такое радость, но теперь трепещу от счастья. Дайте же мне узнать, что существуют мир, счастье, покой, — они манят меня! Мать, вы были счастливы с отцом моим, так не будьте же суровы ко мне — сыну своему единственному, рожденному от горячо любимого вами человека! Отпустите меня с миром! Но зачем мне идти одному? Идемте вместе; вы проживете остаток дней ваших в довольстве и покое, утешитесь при виде сыновнего счастья.
Я пробуду здесь еще день и ночь, отправлюсь в путь только после полуночи, есть время спокойно все обдумать. Но если вы хотите настоять на своем и остаться здесь, в тайном убежище, укрывшем вас в самое трудное время жизни, тогда я оставляю вам одну из этих шкатулок. Ну, хоть ту, которая ближе к вам, я сложил в нее все самое лучшее».
Тут старуха упала в корчах на стул — казалось, сейчас она богу душу отдаст; однако отошла и как закричит страшным голосом:
«Прочь отсюда! Но помни — если уйдешь, ты мне больше не сын! Не смей оставлять мне этот хлам! Все равно тут же в пропасть брошу, пусть всякая память о тебе из моего дома исчезнет. Живи как знатный господин, води дружбу с теми, кто твоего отца убил, но вот тебе мое напутствие: ты все потеряешь, тем же путем, как и приобрел. Это исполнится, непременно исполнится!. Во время своих отлучек ты, конечно, попался в сети какой-то хитрой бабенке и теперь из-за нее готов мать свою на произвол судьбы бросить… Но погоди, ты еще от нее наплачешься! Не думаешь ли, что я из-за этих безделушек тебя на разбой посылала? Нет, не о наживе тогда я думала, и если радовалась, то не самим вещам, которые ты домой, приносил, а тому, как они тебе достались. Тебе, конечно, случалось видеть, как перебираю я драгоценности, забавляюсь ими, но знай — в эти минуты я живо представляла себе слезы их бывших владельцев, ужас, когда им приходилось лишаться нажитого добра. Золото звенело у меня в руках, а мне казалось, я слышу испуганные крики людей, на которых вы напали; сияние жемчужных нитей заставляло вспомнить реки слез, пролитых по воле твоей; гранаты алели, как кровавые раны, нанесенные рукой сына в сердца палачей отца его!..»
Не могла я больше слушать. В ужасе отпрянула от двери и очнулась только на своем топчане. Я и раньше подозревала, что погонщик берет все, что плохо лежит, лишь бы потешить старую, больную мать. Пыталась оправдывать его поступки, не желая плохо думать о своих хозяевах, у которых нашла приют и кусок хлеба, оставшись без родителей. Теперь, выходит, если этот разговор я слышала не во сне, погонщик не просто нечестный человек, но и того хуже — разбойник!
Ради всего святого, прошу вас, не оставляйте меня, посоветуйте, как быть, помогите! Не хочу я возвращаться в логово злодейское! Помогите найти кров и службу, чтобы не пришлось погибнуть от голода и нужды. Я еще молода, мне хочется жить, но жить по-христиански, чтобы не стыдились за меня мои покойные родители перед лицом господа.
Барча переводила испуганный взгляд с хозяйки на меня, а с меня на хозяйку, слезы ручьями лились у нее из глаз, руки, сложенные как для молитвы, она к хозяйке протягивала. Если прежде она мне только нравилась, то теперь я почувствовал глубокое уважение к ней: она мыслила так, как я, была чистой, верующей. Ну нет, порядочной девушке ни в коем случае не следует возвращаться в страшный лесной дом к жестокосердной матери атамана разбойников!
Атаман — вот кто этот погонщик; атаман, и не кто другой, — ведь каждое слово, услышанное Барчей, в точности совпадало с тем, что нам вчера пан Аполин о нем рассказывал. И кто бы предположил, что он так близко от нас скрывается! А как хитро все обдумал. Люди считают его чужеземцем, не могут ума приложить, где находится замок, из которого он разбойничьи набеги совершает; и мы с хозяйкой сколько думали да гадали об этом, и вот тебе на! Он живет почти рядом, и, верно, не раз видели мы погонщика, когда он мимо нашей усадьбы проходил, да еще и в разговоры с ним, пожалуй, пускались, не подозревая, кто он такой. В одном следовало отдать ему справедливость — глупцом он не был. И в самом деле, кому бы вздумалось искать здесь такого страшного человека, перед которым лесные грабители, как дети, дрожат и у которого припрятано столько награбленного добра, сколько у иных князей не имелось, — искать в лачуге угольщика, рядом с больной старухой, к тому же под такой личиной, благодаря которой он мог легко обойти весь белый свет и все разузнать, не вызывая ни у кого никаких подозрений. Я был сильно напуган и удивлен, просто-напросто слова не мог выговорить.
Хозяйка тоже молчала, лицо ее выражало недоумение и гнев. Долго стояла она, глубоко задумавшись, и вдруг спросила Барчу:
— Как сказал этот злодей? Нынешнюю ночь он еще дома проведет?
— Да, так он матери обещался.
— Ну что ж, не приходится сомневаться, что ты живешь у очень опасных людей, — продолжала Франтина после короткого молчания. — Нельзя тебе там оставаться; теперь будешь жить у меня, считай, что с сегодняшнего дня у меня работаешь. Но я хочу спросить, что ты говорила, прежде чем начала историю эту рассказывать? Кажется, что-то о храбрости своей сказала…
— Ну да, — простодушно подтвердила Барча, — я сказала, что прежде ни с кем не решалась догадками своими делиться и передавать, какие разговоры дома слышу, — мести боялась, но когда увидела, что вам ничто не страшно, решила тоже не трусить.
— Ловлю на слове, — Франтина схватила руку девушки и ударила своей ладонью по ее ладони. — Теперь надо доказать, что слова у тебя с делом не расходятся, и вернуться к старой хозяйке, правда ненадолго.
Барче стало страшно, но она кивнула в знак согласия; я тоже перепугался, не зная, что хозяйка моя придумала.
— Тебе придется переночевать сегодня на старом месте — ведь хозяйка станет тревожиться, если ты не придешь домой вовремя. Дело, конечно, не в том, что она будет то и дело выходить из дома и смотреть, не идешь ли ты, а в том, что заподозрит, не заметила ли ты что-нибудь, а может быть, и людям о том проболталась. Нет, так поступить было бы опрометчиво — сын ее не должен уйти от нас!
И тогда она стала объяснять, какое решение в уме у нее созрело. Глаза ее сверкнули — такой была она, когда с фонтана речь говорила.
— А тебя, Бартоломей, я и не спрашиваю, намерен ли ты храбрость проявить: обидеть не хочу, — сказала она. — И без обиняков заявляю — мы должны взять атамана в плен. Нельзя упустить его! Сколько раз говорили мы с тобой в Густых кустах: вот если бы он нам в руки попался, не было бы ему пощады! Теперь пришло время доказать, что слов на ветер мы не бросаем.
Думаю, что и мои глаза сверкнули решимостью. Ее предложение мне по душе пришлось: этого грешника следовало покарать, как того справедливость требовала. Я даже примирился, что Барча пойдет к своей прежней хозяйке, — попросту говоря, постарался не давать воли страху.
