Мы все и оглянуться не успели, а Франтины на фонтане уже не было; в мгновение ока протиснулась она через толпу, и все увидели ее у входа в ратушу, перед стражниками. Сначала они отказывались пускать ее внутрь, но вскоре впустили, потому что люди, которых она призывала к единомыслию, в один голос кричали, что она идет в ратушу от их имени.
Глаза всех, кто только был на площади, обратились на окна. Все ждали, удастся ли Франтине все, как она задумала. А по лицам людей было видно: если она потерпит неудачу, они ни за что не оставят ее на произвол судьбы.
Сердце у меня из груди готово было выпрыгнуть, когда хозяйка речь к народу держала. Хорошо она говорила, за душу брала! И все, кто был на площади, ревмя ревели, увидев, какая душа у нее прекрасная, обнимались, братьями друг друга называли… Но как только она исчезла за серыми воротами, сердце мое сразу остановилось: еще миг, и я бы сознание потерял. Ведь я помнил об участи родителей пана Аполина, а вчерашний его рассказ всю ночь мне спать не давал. Стало страшно при одной мысли, что и с нею могло бы все то же случиться, пусть бы даже народ стоял за нее горой. А вдруг господа после первых же слов в какую-нибудь подземную темницу ее бросят? Оставят гнить заживо, где никто никогда ее не найдет, и даже в том случае, если придет о ней запрос из самой Праги, скажут, что и знать ее не знают. Разве не таким способом избавлялись обычно они от людей, им не угодных?
Все это не выходило у меня из головы. Страх за хозяйку жестоко терзал меня. Я продрался через толпу к ратуше и крепко прижался к стене с твердым намерением лучше быть разорванным на куски, чем уйти отсюда. На мое счастье, стражники, верно, даже не заметили деревенского парня — так зорко следили за толпой на площади. Я твердо знал одно: если хозяйка пропадет, неотомщенной она не останется, хотя бы одного из ее убийц я собственными руками задушу. В эти минуты я был так же готов к мести, как и главарь лесной шайки, и меня ничуть не удивляла его жестокость.
Теперь, когда я опасался, что никогда больше не увижу ее, мне не давала покоя мысль, что я был несправедлив к ней. И как можно было посчитать ее за женщину себялюбивую, способную ради дорогого ей человека обо всем на свете забыть? Нет, не умерло в ней сострадание к людям, лишь короткое время дремало оно, усыпленное любовью. А теперь вновь пробудилось, заговорило, и с какой силой!
Можно было не сомневаться, о милом своем она совсем позабыла. Как мог я о ней так низко думать? Чем искупить мне вину свою?
Но тут наверху звякнуло окно. Вот радость! Франтина, собственной персоной, живая и здоровая, показалась в нем, а рядом стоял бургомистр, все еще как мел белый, всем телом дрожащий.
— Радуйтесь, добрые люди. Сам господин бургомистр и уважаемые господа советники дали согласие на все, о чем я их от вашего имени покорнейше просила, — громко провозгласила она, и бургомистр кивал головой, подтверждая каждое сказанное ею слово. Ему, разумеется, никогда еще не приходилось видеть такую толпу — он даже помыслить не мог, чтобы нечто подобное случилось во время его правления и было бы против него направлено. — Никакие бродяги не будут больше беспокоить вас на ярмарках и мешать вам честно свой хлеб зарабатывать, — продолжала тем временем Франтина. — Заявила я господам советникам, что если все как прежде останется, я к самой императрице пойду жаловаться, всего своего состояния на это не пожалею. Деньги, которые вы уплатили за место, получите назад, но при том условии, что до самого вечера сохраните тишину и порядок и разъедетесь по домам точно так же, как и приехали, спокойно, тихо. Я это обещала от вашего имени. Поэтому, прошу, не делайте из меня лгунью, ступайте по своим местам и займитесь товаром. Так вы лучше всего докажете, что достойны того, чтобы господа всегда справедливо ваши дела решали.
Все разошлись, как наша хозяйка советовала, но еще долго махали платками и шапками и многократно ее имя повторяли. Я слышал повсюду, из всех уст, что несдобровать господам, если у Франтины хоть один волос с головы упадет, несмотря на то, что она насилия людей отговаривала и хотела только, чтобы жили они в любви, уважали бы друг друга и брали верх над господами твердостью своей и выдержкой. Еще все смотрели на окна, хотели, чтобы Франтина знала, как выполняют они ее наставления и убедилась бы, что они не оставят ее, пусть даже ей и не удалось ни о чем с господами договориться, но только Франтины уже давно не было ни у окна, ни в ратуше. Едва закончила она свою речь и поблагодарила господ, как сразу же выскользнула из зала и, закутавшись в шубку, чтобы остаться незамеченной, вышла за ворота. Я и то не сразу ее узнал, когда она подошла и за рукав меня дернула.
Я едва удержался от радостного возгласа — она приложила палец к губам и показала жестом, что надо уходить. Не слишком-то доверяла она и самому бургомистру и его советникам и поэтому хотела как можно скорее исчезнуть с глаз долой. По ее словам, они пошли ей навстречу только потому, что она их врасплох застала, ибо были напуганы и не знали, как им держаться, если произойдет бунт. И хоть они согласились со всеми ее требованиями, но уже сожалели о том; очень им хотелось бы пойти на попятный, только не знали, как это сделать, — непрестанный шум на площади отбивал у них всякую охоту что-либо предпринимать.
Я сразу понял, что ей хочется возможно скорее уйти из города, притом незамеченной. Подошел к ней, заслонил ее собой от посторонних взглядов, и, держась ближе к домам, чтобы не попадаться людям на глаза, мы вышли за городскую заставу. Так, молча, уходили мы с ней по лугам, простиравшимся до самого Еншова, и остановились не прежде, чем оказались в лесу, отделявшем наши горы от тех, которые считались немецкой территорией.
Хозяйка скинула шубку, привалилась к дереву и только теперь дух перевела. Я встал на колени перед ней и поцеловал край ее платья.
— Ты что, рехнулся? — удивилась она.
— Нисколько, — отвечал я. — Это я прощения прошу за то, что был несправедлив к вам. По правде сказать, с той минуты, как вы с паном Аполином вновь повстречались, мне стало казаться, что он стал для вас всем, а остальные люди ничем. Еще когда мы на ярмарку ехали, я очень сердился на вас. Однако, к стыду своему, скоро понял, что ошибался. Доброе дело вы сделали, что успокоили народ. Иначе вышло бы ужасное кровопролитие, город был бы разграблен, разорен. Как сейчас вижу я толпу оборванцев за костелом, которые, хихикая, обсуждают между собой, как лучше напасть им на торговые ряды, когда хозяева пойдут требовать выдачи вайскуфров.
— Только я переступила порог ратуши, сразу же и сказала господам, какая угроза над всеми нами нависла, и посоветовала им в окно поглядеть. То, что они увидели, их лучше всяких слов убедило: сообразили, что не только торговым палаткам, но и домам их собственным не поздоровится… И чего это ты, дуралей, все твердишь, будто я сама, без всякой помощи, сообразила, как мне с таким серьезным делом справиться, — сказала она вдруг сердито. — Разве не узнаешь, чьи слова я перед толпой говорила? Чей приказ выполняла? Разве не говорил вчера Аполин о том, что больше всего народ страдает от собственной слабости, трусости и сам виноват во всех горестях и неудачах. Он ясно сказал — люди сами должны себе помочь. Если набраться храбрости, проявить решимость, единодушие, можно быстро одолеть господ. И если я совершила что-то такое, о чем стоит говорить, в этом только его заслуга. Веришь ли, Бартоломей, теперь мне почти жаль уезжать отсюда! Как бы стала я свою должность исполнять! Теперь мне ясна цель. Ведь это Аполин мне глаза на жизнь открыл и пробудил мой разум. Нет, не тому стала бы я теперь учить вас всех, чему прежде учила. Если бы осознали люди в конце концов свою силу, то, может быть, мы и до лучших времен дожили бы. Пришлось бы тогда господам вернуть нам все старые наши права, ни одной, даже самой малой малости не простили бы мы им. А увидят люди, как уступают, как поддаются нам господа, возьмут с нас пример, другие — с них, так это и пойдет — глядишь, вся Чехия, как один человек, за себя горой встанет. Нет, не господская воля должна быть превыше всего, и не от их милости должна наша жизнь зависеть — всеобщий разум победит. А вместо путаных, никому не понятных законов, которыми насильники прикрываются, возьмет верх простая справедливость. Верю я, станут все люди свободными; радость, довольство поселятся в каждом доме, потому что каждый будет сам пользоваться плодами своих трудов, а не отдавать их каким-то мотам, которые только притесняют людей, в тьме и невежестве их держат. Вот тогда наступит такая жизнь, о которой я мечтаю, — помнишь, я тебе о ней в Густых кустах говорила? Жизнь, когда все люди — братья, жизнь радостная, достойная красоты мира сего. Перестали бы тогда люди мечтать о рае, ибо здесь, на земле, был бы рай, и об аде тоже забыли бы — ведь никто не стал бы делать зла ни себе, ни другим.
