— Оттого вам это мерещится, что вы лесными людьми себе голову заморочили, — сказал я с упреком. — Ведь вчера вечером вы только о них в гневе и говорили. Что же тут удивительного, если они вам снятся, и их распрекрасные дела тоже?

Она грустно покачала головой.

— Нет, сон мой был не о лесных людях, вот что страшно. И не обычный грабитель убил меня, а человек, милее которого никого на свете нет. Но кто это был, не спрашивай, я сама не знаю. Не видела я его лица, когда он мне рану нанес, только нож в сердце своем почувствовала. Но когда умирала я и было мне очень больно, я знала, что убийца мне дорог, не убывает моя любовь к нему, хоть и обливаюсь кровью и жизнь свою теряю. Вот не могу никак понять, кто мне снился. Одно знаю — не покойный муж, не дядя и не кто-нибудь из наших знакомых или друзей. Сон мой одному сердцу принадлежит; одно оно бодрствовало, истекало кровью и мыслило, когда все остальные чувства онемели от ужаса. Этот ужас внутри, во мне — чувствую, тянется ко мне ледяная рука… Долго буду помнить я этот сон, наверное до самой смерти. И жжет в груди — можно подумать, нож и сейчас в сердце!

— Что только во сне не привидится! — стал успокаивать я ее. — У меня про этот случай добрый совет имеется, если испробуете — сразу полегчает. Купите себе образок божьей матери скорбящей — их много припасено на такие вот случаи у священника, — повесьте на дерево, мимо которого часто ходите или любите сидеть под ним, и тогда вся ваша боль на дерево перейдет. Средство испытанное: и оглянуться не успеете, а страха и боли душевной как не бывало, да и сон этот страшный к вам больше не воротится.

— Поди-ка ты прочь со своими советами, святоша! — нахмурилась она. — Неужто стану я на других перекладывать, что самой тяжело снести? Не сделала б этого, даже если бы знала, что прок будет! Ведь ты небось думаешь: дерево — это одна древесина бесчувственная, а разве тебе не известно, что растет и живет оно так же, как ты, и еще ни разу ни в чем не ошиблось — и цветет каждый год и плоды приносит. Видал ли ты, чтобы на этой черешне хоть раз сливы или яблоки уродились? И разве могла бы она, не будь у нее ни памяти, ни чувств, давать только те плоды, какие ей положено? В каждом дереве я вижу близкое мне живое существо и люблю его; да я бы тени своей и то стала стыдиться, если бы обрекла их на мучения, лишь бы себе покой обеспечить!

Я хотел ей тотчас же перца подсыпать, а потом с этих ее еретических речей перевести разговор и на другие подобные ее ошибки, если бы не услыхал шум во дворе. Гляжу, кто-то вошел в ворота и теперь через окошко в горницу заглядывает. Не разглядел я сразу, кто это, видел только, что мужчина, хорошо одетый, и в первую минуту принял его за канцеляриста из замка.

Но когда незнакомец, не увидев никого в горнице, стал озираться, нет ли кого поблизости, с кем бы он мог говорить, я узнал его. Вот так штука! Кого, кого, а этого посетителя я менее всего ожидал. Тут он заметил меня и закричал издали:

— Эй, ты, малый, там у калитки! Это правда, что твоя хозяйка рубленый лес продает, или я напрасно сюда пришел?

Уже самые первые звуки его голоса поразили мою хозяйку, так же как и меня, хоть она из-за дома не могла видеть, кто со мной говорит. Она вскочила с места, словно ужаленная. Насторожилась вся и с таким вниманием слушает, что говорит гость, — почти не дышит. Изо всей силы прижимала она руки к груди, будто боялась, что сердце у нее выскочит.

— Ну как? Проводить его до ворот? — спрашиваю ее шепотом, прежде чем пойти навстречу нежданному гостю. Сделал вид, будто безрукавка моя за что-то зацепилась, чтобы не понял он, из-за чего я замешкался.

— Кого же? — едва проговорила она.

— Я думал, вы его узнали, раз так испугались. Ведь это пан Аполин нашим товаром интересуется.

— И не подумай отказывать! Скорее веди его сюда — я хочу знать, у кого такой голос, — приказывает она мне.

Это ее приказание совсем меня с толку сбило, но я все же пошел навстречу гостю и пригласил его к нам в сад, если он хочет с хозяйкой насчет покупки потолковать. Что это? Совсем недавно требовала она, чтобы я положил конец всем разговорам о женихах, а сейчас с не меньшей строгостью приказала, чтобы я привел к ней пана Аполина! Поди разберись тут.

Несмотря на душевное смятение, мне все же удалось хорошо рассмотреть гостя, когда я провожал его по двору. Да и как было не заглядеться на такого щеголя! Нарядился, словно свататься пришел, и на лице у него такое же выражение было. Поднимаясь к нам в гору по духоте, он изрядно разгорячился, лицо у него стало румяное, глаза горели. Никогда не видел я красивее мужчины, да и не увижу, верно; можно было подумать — сам граф к нам пожаловал, только, к слову сказать, немногие из них могли с ним сравняться. Правая рука в бок, левой золотыми цепочками поигрывает. Столько их крест-накрест на груди у него было понавешено — не сразу и сосчитаешь. Шляпу свою, перьями украшенную, он снял из-за жары, но голову держал высоко и с такой горделивостью, будто трудно было ему ее хоть сколько-нибудь наклонить перед кем бы то ни было и даже, прости меня господи, перед самим всемогущим! Хотелось бы мне поглядеть — как он в костел входит! На устах у него улыбка играла, но только на первый взгляд она казалась приветливой. По крайней мере я видел, что он не столько улыбается, сколько насмехается над нами. Нравился мне пан Аполин всегда, сегодня, вблизи, он понравился мне еще больше, и все же, если бы можно было ему на ворота указать и отогнать затем на целых сто миль от нашего дома, я бы охотно это исполнил, хоть и велела мне хозяйка привести его к ней, хоть и сам я считал его подходящим женихом для нее!

Может быть, тогда предчувствие во мне говорило, или разволновался я оттого, что, приглашая гостя пройти в сад, видел, как дерзко блеснули его глаза, как еще развязнее он своими золотыми цепочками заиграл, а улыбка еще презрительней стала. Я готов был с кем угодно поспорить, что в эту минуту он думал: «Ну что ж! Теперь и мы поглядим на эту мудрую женщину, которую не только второй царицей Савской величают, но даже с Марией-Терезией сравнивают: дескать, и страной бы правила, если бы только в императорском дворце на свет родилась. Смешное зрелище, верно, представляет собой эта баба, которую лукавые мужики поставили старостой, чтобы алчным господам штрафы за них платила. Видно, она куда глупее тех, кто ей такую должность доверил!»

Но стоило пану Аполину войти в сад и увидеть нашу хозяйку — она под черешней стояла, держась обеими руками за сердце, вся бледная, такая прекрасная собой, словно полная луна, — он тут же и встал как вкопанный. Руки его повисли, он тоже побледнел, улыбка на устах погасла — весь он разом переменился. Нет, не надменный, знающий себе цену мужчина был тут, а робкий юноша. Шатался он, словно в душе его целая буря разыгралась, а из очей, еще недавно холодных, насмешливых, горячим потоком слезы хлынули. Каким-то нечеловеческим голосом он вскричал:

— Наконец-то я тебя нашел!

— Ты жив! — проговорила хозяйка, задыхаясь, и упала к нему на грудь. Они так крепко прижимались друг к другу, что, казалось, во веки веков не разомкнуть им своих объятий… И плакали и смеялись от радости, о чем-то бестолково спрашивали и еще бестолковее отвечали — видно было, они хорошо понимают друг друга, все, что знает один, давно уже известно другому, и не надо на разговоры много слов тратить.

Одному богу известно, сколько времени я на них глядел, слушал, что они говорили, и по глупости своей пытался понять, в своем ли они уме. Или это я рехнулся? И тут до меня дошло, что хозяйка узнала в пане Аполине того своего маленького дружка, по котором до сих пор убивалась. Не умер он, как думала она, но угодил в тюрьму вместе с родителями, а потом последовал за ними в изгнание, где, как он сказал мимоходом, они после тяжких лишений обрели наконец средства к существованию.

— Сколько я о тебе всего слышал, а ведь и в голову не пришло, что знаменитая Франтина — это ты и есть, — то и дело повторял пан Аполин. Он глядел на нее и не мог наглядеться, все крепче и крепче к груди своей ее прижимал.