Стоило только нам с ней лесных людей упомянуть, разговорам и конца не было. Хозяйка наша не отличалась таким терпением, как хозяин, и грабители не смогли бы отобрать у нее то, что она своими руками заработала. Окна в чуланах теперь были забраны решеткой, а к амбарам навешены двери с прочными запорами — одному человеку ни открыть, ни закрыть невозможно. Но главное — каждый вечер в горнице к окну ставилось заряженное ружье. Еще только пес тявкнет, а хозяйка наша уже у окна, глядит, что во дворе делается, и если увидит что-нибудь подозрительное, из ружья выпалит: и мы, мол, не лыком шиты. С той поры, как она в доме появилась, лесные гости ни разу нас не навестили.
Ходила хозяйка ко мне в Густые кусты и без всякого дела. Накормит мужа обедом, в постель его уложит и, как увидит, что он задремал, сама со двора идет. Она прямо говорила: хожу потому, что мне разговаривать с тобой нравится, и не раз повторяла, что могли бы мы с ней братом и сестрой быть, недаром хорошо друг друга понимаем.
И она была права. Кому другому мог бы я с той же радостью открыть свое сердце? Не приходилось мне много и говорить, сама она угадывала все, что не умел я высказывать своим языком неуклюжим. Бывало, на дворе еще раннее утро, а я уже с нетерпением из кустов выглядываю, не идет ли Франтина, хоть и знаю, что в этот час она дома нужнее. А увижу, как она там, внизу, из разрисованных ворот выходит, по саду идет, в гору взбирается — сердце мое от радости прыгает.
Пришла она однажды ко мне и вся дрожит, в таком волнении я ее еще никогда не видел.
— Хотела бы я знать, кто этих господ над нами поставил? — сердито вскричала она, едва меня завидела.
Оказалось, что панские писаря распорядились нескольких из наших односельчан, людей очень достойных, в холодную посадить: они-де на барщину вовремя не вышли. А те ведь боялись, что хлеб у них в поле перестоится, если не убрать вовремя. Понадеялись, что сойдет им это с рук, ведь господский-то хлеб давно уже в амбаре был: только, выходит, ошиблись!.. Какое писарям дело до их забот? Им надо, чтобы крестьяне на панском дворе работали, хоть и не срочная была работа. Теперь мужики не только большие убытки понесли, но еще и наказаны. Не впервой такое здесь случалось и всегда во время жатвы.
— Неужто господа эти от сотворения мира существуют? Не слыхал ли ты чего об этом? — спрашивала она, вся в слезах.
— Господа нам от бога даны, — утешаю ее; да еще и радуюсь, что мы тут одни, никто ее слов не слышит и не донесет.
— Не говори так! — гневно вскричала она, даже голос у нее зазвенел. — Брось сваливать на бога все пакости, которые люди творят. Ты еще скажешь, что и грабители от бога!
— Если бы и сказал, то не слишком бы ошибся, — кричу и я. — Разве не сказано в писании, что все вокруг нас богом создано, все существует благодаря ему, в нем одном основа всего? Без его ведома волос не упадет с головы человека, и все что ни делается, все только для блага нашего. И ежели господь татей ночных на нас насылает или еще какие беды, тем он только наше терпение и веру испытывает.
Притихла она. Долго ничего не говорила, но в конце концов все же промолвила словно бы нехотя:
— Вижу, в этом мы с тобою едва ли когда сойдемся, хоть во всем другом и понимаем друг друга. Не знала я, что эти слова где-то написаны и известны людям — меня-то всегда учили одного разума своего слушаться. А почему ты сам думать не хочешь? Принимаешь на веру, что от других услышал, и почитаешь за грех проверить, совпадают ли эти слова с тем, что своими глазами видишь.
Ужас меня охватил. Все до самого конца прояснилось: с язычницей, вот с кем мы под одним кровом живем, а я еще и дружен с ней. И хоть я всегда подозревал это, но сейчас мне опять стало не по себе.
— Признаюсь по чести, как другу моему, ведь я о боге и вере впервые у вас услышала, и конечно, пока не могу знать об этом, — продолжает она; я вижу, радостно ей, что нет между нами никаких тайн.
И все же я похолодел весь, когда она сказала, что и в самом деле у птицелова на Чигаднике выросла, но он не был ее отцом, и звала она его просто «дядя». А может быть, это и был ее отец, только признаваться не хотел, потому что всех людей ненавидел.
Заставила Франтина меня поклясться, что я никому ее тайну не выдам. Сама она ничего в том не видела, чтобы люди о ней всю правду знали, но хозяин ни за что не хотел говорить, откуда она и чья; у птицелова была дурная слава — язычником его называли, и любой бы сообразил, что и ее взрастил он в своей еретической вере. Ведь она даже не знала, крестили ее или нет!.. Пока она жила на Чигаднике, ей и в голову не приходило об этом спрашивать, и не от кого было узнать, что самое первое и самое важное для всякого человека — это от первородного греха избавиться.
Когда я ей подал руку в знак того, что буду молчать, мне показалось, что я к железу раскаленному прикоснулся — всего меня жаром охватило, словно самим адом дохнуло. Чтобы немного успокоиться, я стал думать о том, как Христос с самаритянкой говорил, как он с Марией Магдалиной обошелся, и тогда я почувствовал большое облегчение. Незачем было мне бежать от нее куда-то — теперь можно было спокойно слушать дальше.
— Называл, значит, себя дядя птицеловом, — говорила она, — и все так его звали, но почему, право, не знаю. Никогда не видела я, чтобы он хоть одну птичку поймал, в клетку ее посадил и понес на продажу. Занимался он с ними по целым дням, это правда, но ведь только для своего удовольствия. А кормились мы от двух наших коз. Молоко, сыр, летом ягоды и грибы — вот и вся наша пища была. Хлеба или чего другого по целому году не видели. Одежду носили из оленьих шкур невыделанных. Дядя мой, бывало, все о чем-то думает, никогда не улыбнется, а чтобы пошутить, того и вовсе не было. Зато и злого слова я от него не слыхала. Умный был он человек, многое знал, только вот меня мало чему учил. Говорил обычно: «Что я могу тебе сказать? Есть у тебя глаза — смотри, хороший слух имеешь — слушай, есть разум — думай, и сама до всего дойдешь, что тебе знать положено. Не надейся на чужую мудрость и ничему не верь на слово, пока сама не убедишься». Вот ты, к примеру, говоришь, что бог создал весь мир, ну, а дядя либо не знал этого, либо не верил; по крайней мере из его слов можно было понять, что наш мир еще не вполне хорош и даже сейчас меняется. Он объяснял, как происходит борьба между жизнью и смертью, в которой всегда побеждает жизнь, и в этом вечном движении возникает и развивается новое. Он говорил, что весь мир вокруг нас — это одна живая природа. Не раз, бывало, скажет: «Та самая сила, которая заключена в тебе и благодаря которой ты растешь, двигаешься и думаешь, присутствует во всем, все ей подчиняется. Поэтому незачем одним людям возвышать себя над другими, ибо никто не имеет права быть господином над себе подобным. А ты только часть всей природы и находишься в единстве с ней — ведь все сущее — это одно неразрывное целое. Природа — вот тот бог, благодаря которому мы все существуем и который есть не что иное, как сама жизнь. Жизнь не терпит иных богов, кроме себя самой.
То, что те в долине называют именем бога Спасителя, есть не что иное, как любовь человеческая, а их дух святой — это разум людской. Но они сами же надругались над любовью, когда на кресте Спасителя распяли, а святой дух убили, задушив свой разум. Погрязли они в суевериях, нетерпимы друг к другу сделались…» Но что с тобой, Бартоломей, не нравится тебе мой рассказ? Ты побледнел и как лист дрожишь… Лучше я помолчу.
А меня и впрямь дрожь пробирала. Казалось, от таких богохульных речей сама земля под нами колеблется; но я все-таки кивнул ей, чтобы она продолжала. Раз мне уже так много было известно о ней, то надо было знать все, чтобы бездну ее заблуждений до самого дна постигнуть. Понял я, что нельзя ее отталкивать, хотя бы только ради спасения своей души.
— Когда я жила на Чигаднике, то по целым дням делала что хотела, — продолжала Франтина. — По всему лесу бегала, все пещеры, все овраги облазила, все вокруг рассмотрела и изучила. Думаю, что в лесах на Ештеде ни одной пяди земли не найдется, на которую бы моя нога не ступила. Не было такого дерева, которое казалось бы мне слишком высоким, ни одна скала не была для меня слишком крутой. Ведь я без всяких забот жила. Козы наши паслись сами, жилище сам дядя в порядок приводил, а я только лесных зверушек приручала и в том занятии находила большую радость. Любила я их, как любила бы сестер и братьев; если верить дяде, все мы были детьми одной матери-природы, одна и та же жизненная сила бурлила в нас. Учила я их любить друг друга, и жили они в большой дружбе, никто никого не обижал. А если кто вздумает кусаться, я его сейчас же прочь прогоню, и подойти не посмеет. И когда видел дядя меня среди моих мохнатых и пернатых друзей, лицо его светлее становилось, похоже было, он все-таки меня любит. «Молодец, Франтина, — говорил, — рад я, что ты с немой тварью дружишь. Такие товарищи никогда тебя не подведут. Животное отвечает на добро преданностью, одни только люди — выстрелами. Знай: человек всякого зверя злее. Сам он и есть тот дьявол, которого так боится, а муки, на которые обрекает себе подобных, — ад, который так ему страшен». Ведь я уже говорила тебе, что дядя мой не любил людей, да и ко мне не слишком-то хорошо относился. Желал он, чтобы человечество в тартарары провалилось, и не скрывал этого, ибо все люди испортились, только оскверняют красу земли и нарушают ее покой. Рассказывал, что было такое время, когда у нас в Чехии одни только хорошие люди жили. Какие были мужчины! Какие женщины! Они любили все живое, друг к другу по-братски относились, разумные были, миролюбивые. Да только другие народы не хотели стерпеть, что они лучше их, пошли на Чехию войной, в плен уводили, убивали, а тот, кто в живых остался, был изгнан за пределы родной земли. Лишь самые худшие уцелели. С тех пор у нас, как повсюду, нет хороших людей. Стоило дяде заговорить об этом — целый вечер проговорит, куда молчаливость подевается. Говорит о прежних временах, о том, что все больше и больше забирают власть люди бессовестные, бессердечные… Ну как было не загрустить после этого? И днем-то мне было страшно, а ночью одни трупы окровавленные мерещились… Но я все-таки не верила тому, что дядя о людях говорит, а все его жалобы и обвинения пустой выдумкой считала. Не могла я, конечно, спорить с ним о несчастьях чешской земли, но когда он ругал людей, я не сомневалась, что это напрасно. Нет, не то говорил мне мальчик, с которым я потихоньку от дяди дружбу водила. Совсем по-другому рассказывал он мне о людях. Славный был такой паренек, постарше меня. Дружба наша завязалась нечаянно. Бегу я как-то лесом и вдруг слышу жалобный писк. Гляжу, прямо передо мной мальчишка на дереве сидит и птенчиков из гнезда вынимает. Тут я разошлась! «Сейчас же слезай и не трогай гнездо!» — кричу ему. «А еще что прикажешь?» — смеется он и продолжает разорять гнездо. Представила я себе, каково будет матери, когда она воротится и увидит, что гнездо опустело, рассердилась, даже камень с земли подняла. «Слушай, ты, сейчас тебе по голове вот этим попадет, если не оставишь птенцов в покое!» — кричу и камнем погрозила. Но он все посмеивается и рук из гнезда не вынимает. Тогда я и вправду запустила в него камнем, прямо в лоб угодила. Стал он слезать, а сам ничего не видит: кровь у него по лицу течет. Но не плакал; зато я плакала, когда листьями кровь ему обтирала. «Не бойся меня, — сказал он. — Тебя, конечно, следовало бы поколотить, да уж ладно! Но берегись, если я тебя здесь снова увижу и ты снова вздумаешь учить меня!» — «А я плачу вовсе не потому, что боюсь, или от жалости, — отвечаю. — Потому плачу, что пришлось мне такой тяжкий поступок совершить, чтобы спасти птенчиков. Скажи, разве тебе не случалось видеть, как убивается птичка, если гнездо ветром сдуло или ливень смыл его, пока она за кормом летала? И как только у тебя рука поднимается на таких крошек? Неужто нечем больше заняться? Гляди, сколько тут мелких камней, хвои! Давай хатку построим с горницей и хлевом; в горнице поставим стол, лавки, а в хлеву желоб сделаем». С этими словами я принялась за работу, а мальчик, забыв о своей ране, стал помогать мне. Он вынул из кармана ножик и начал вырезать утварь для нашего домика. Нож этот мне понравился, и он подарил его мне; храню его как память. Мы так весело играли, что он пришел ко мне и на другой день и на третий, а потом каждое утро в лес прибегал. Больше мы не ссорились; он никогда и не вспоминал, как я в него камнем запустила, зато никогда больше не обижал тварей лесных. Мы свыклись друг с другом, скучали в одиночку. В лесу предпочитали такие места, куда обычно не ходил дядя: опасалась я, а вдруг он нас вместе увидит и запретят мне встречаться с моим приятелем — он, мол, тоже к подлому племени людскому принадлежит. Заслышав какой-нибудь шум вдали, мы сразу сворачивали с дороги и прятались, чтобы никто нас не увидел. Один раз мне опять показалось, будто дядя навстречу идет. Мы побежали в скалы и вдруг очутились в большой пещере, о которой я до сих пор ничего не знала. Теперь она стала нашим любимым прибежищем, — больше того, нам казалось, здесь наш дом. Навели в ней порядок, убрали ее. Посередине пещеры бил из скалы ключ, мы насобирали красивых камешков и обложили ими родничок, посадили цветы. Около стен настлали мох, а вверх по ним пустили плющ, который вскоре обвился вокруг огромных крапников[13], нависавших над нами. Когда мы ложились на мох, плющ зеленым пологом казался. Днем в пещере было сумрачно; зато как светло вечером, когда солнце клонилось к закату! Вся она наполнялась тогда розовым светом, крапники сверкали, будто хрустальные, родничок был подобен золотому оку, цветы, плющ — все в росе, словно посеребренные. В такие минуты мне хотелось иметь сто глаз, чтобы вдоволь на эту красоту наглядеться. Ведь когда я теперь вам о чем-нибудь рассказываю и хочу описать очень красивое место, я вспоминаю нашу пещеру и говорю о ней. Зимой там было тепло, словно печку протопили, родничок наш не замерзал, не увядала и не сохла зелень, все было как летом, тот же аромат в воздухе стоял. Казалось, мы в саду. Хорошо было слушать, как снаружи воет ветер и ломает деревья. Ухало, падая, вывернутое с корнем дерево, шумел дождь, кричало воронье, а мы сидели рядышком, держась за руки, и улыбались друг другу.
