Неудивительно, что мог он целые полдня так простоять или что мужики в костеле на других женщин не глядели, когда она приходила. Ведь я всякий день ее видел, но случалось — подойдет ко мне неожиданно, так и вздрогну. Поражала меня ее красота. И сколько бы ни глядел я на нее, все казалось, что в первый раз вижу. Ростом хозяйка наша высокая была, статная, что липка молодая, руки белые, мягкие, как у священника, зубы блестят, шея гладкая, на щеках словно кто розы насадил, а волосы черный шелк напоминали. Такие густые были, что приходилось ей сшивать их иглой и нитками. Шпилек у нас тогда еще не знали. Женщины вплетали в косы тесьму, укладывали вокруг головы и туго завязывали. Но ее волосы тесьмой было не удержать, все равно бы косы рассыпались.

Много выигрывала ее красота и по той причине, что она чисто и красиво одевалась. Это хозяину очень нравилось. То и дело он напоминал ей, чтобы не жалела на себя денег, — сама ты, мол, большего стоишь. И не раз говаривал — мол, будь он поздоровее, так сел бы в бричку и купил для нее в Праге все, что есть в магазинах.

Наша хозяйка корсажи носила только розовые и шнуровала их на груди золотой тесьмой. Юбка на ней всегда была белая, из лучшей материи, также золотой тесьмой понизу обшитая. Платок весь в золотых кружевах, а головная повязка, даже та, которую она по будним дням надевала, была усажена крупными гранатами и расшита золотым галуном, а на праздничной повязке самоцветы горели. Зимой ходила она в шубке из тончайшего зеленого сукна с широкими рукавами. И никуда, бывало, не выйдет без букетика базилика. Пристроит у корсажа — иной раз даже впереди себя ничего не видит, такой букет большой. Ведь это Франтина завела у нас обычай выращивать душистые цветы на окне. И когда я вижу теперь базилик, сразу она как живая перед глазами станет, смеется и говорит со мной.

Была тогда у меня одна забота — стадо пасти. Лишь по утрам, когда выгонял я скотину в поле, и вечером, когда пригонял домой, мне два скотника помогали. Все остальное время проводил я со стадом в Густых кустах. Доили коров только утром и вечером, а в полдень оставляли на пастбище: не умели в старое время ухаживать за животными, как нынче.

Когда же в стаде прибавлялось телят или козлят, хозяйка часто приходила поглядеть, как они растут. Полюбуется она на них, поиграет с ними, чем-нибудь вкусным их покормит, а потом сама ключевой воды напьется и, прежде чем уходить, еще немного в тенечке посидит, со мною побеседует.

— Скажи, Бартоломей, по душе ли тебе наши новые порядки? — спросила она меня раз. — Может быть, я что-то неправильно делаю или упускаю что? Как по-твоему? Ведь я во всем на тебя полагаюсь, потому что глаз у тебя острый, а сердце верное; такие, как ты, не станут обманывать. Кроме хозяина, один ты всегда на моей стороне, и тебе, верно, не хочется, чтобы со мной какая беда приключилась или бы я сама кого обидела?

Поди ж ты! Я, бывало, каждый шаг ее примечаю, а как она обо мне думает, о том до сих пор не догадался. Она же в моей душе словно в открытой книге читала, и было ей все до малости известно, что со мной делается. Но чем я могу ей помочь? Ведь рядом с ней каждый глуп, даже тот, кого господь умом не обделил. Достаточно ей взглянуть на человека — и уже знает, о чем он думает. Не ошибусь, если скажу, что утром она с одного взгляда могла сказать, кому что ночью снилось.

Я ответил ей со всей искренностью, что все у нас теперь хорошо идет, лучшего и желать нельзя; ведь даже усадьба совсем по-другому выглядит, когда на нее отсюда, с высоты смотришь; совсем иной вид у нее, чем в те времена, когда мы еще без хозяйки жили. Любой скажет.

— Что ж, я рада этому, — говорит она. — И как хорошо, что подобрели все, кто прежде на меня злился, а ведь в ложке воды готовы были утопить, верно?

Я не переставал удивляться, как это она сама до всего дошла. Можно подумать, будто кто-то ей обо всем подробно рассказывал.

— Но ты ошибаешься, если думаешь, что я затаила зло против этих людей — нет, дело прошлое. Хочется мне теперь, чтобы работникам жилось у нас хорошо, как в родном доме, и никто бы из вас по своим родным не скучал. Хотела я быть богатой и думала, что лучше богатства ничего на свете нет, а особенно, если им хорошо распорядиться: людям дашь все, в чем они только нужду испытывают, себе нарядов накупишь… Когда богато живешь, то и мысли одни веселые и добрые в голову приходят. Только и красоте моей надо спасибо сказать — ей одной обязана я всем, чем теперь владею. Увидел меня хозяин, и сразу решил в жены взять; а я гляжу, стоит он передо мной, бедняжка, эдакой худой, несчастный. Поняла я, что в моей власти его счастливым сделать, стоит только согласиться женой его стать… Хоть бы даже и знала, что буду с ним несчастлива. А когда я согласилась, тут он и объявил, кто он и как богат. Кто бы мог подумать, что он такой хитрец и прежде захочет узнать, по доброй ли воле иду за него, а уж потом о себе расскажет! Ну, это не беда, зато он в доброте моей уверился, а я получила все, чего можно пожелать. Хорошо, когда все вокруг счастливы!

Говорит она, а сама все по сторонам смотрит. И минуты спокойно посидеть не могла. То камень в руку возьмет, то ветку к себе наклонит и листик сорвет, мушку или жучка какого поймает. Не раз я ее ловкости дивился: только примерится, сейчас же и словит. А наиграется вволю, налюбуется — отпустит. Спрашивает, известно ли мне, какие друзья и какие враги у той или иной твари имеются, чем она живет и как долго живет, что делает летом, а что зимой? О таких вещах подумать заставит, что и век бы в голову не пришли, хоть я каждый день все это видел. И чего она только не знала! Все привычки самых, казалось бы, незаметных зверушек были ей известны, и рассказывала о них занятно. Я тоже любил глядеть вокруг себя, но теперь понял, что я это без всякого смысла делаю, попросту говоря — глаза таращу, чтобы время скорее проходило. Что бы ни взял я в руки, все немо: камень остается камнем, растение — растением, птица — птицей, а стоит ей на что-нибудь посмотреть или в руку взять, все тотчас оживает и словно бы на тебя разумными очами глядит. Как она играла, как разговаривала со всякой тварью, с каждой травинкой и каждым насекомым! Можно было подумать, будто и они одарены разумом и к тому же все ее добрыми друзьями являются. Да, все при ней оживало, во всем душа говорила, и я видел, что природа знает ее и беседует с ней на своем языке, вознаграждая за приветливость.

Впрочем, нередко впадала она в задумчивость. Казалось, ничего вокруг не замечает, сидит неподвижно, уставя глаза в одну точку. По целому часу, бывало, сидит и не шелохнется.

— Как велик мир, — скажет, очнувшись. — А знаешь ли ты, что там, где мы видим его конец, он еще не кончается? Ведь за теми горами — еще горы, за тем лесом — другой лес… Видишь — река, а там дальше и другие есть реки. Как далеко все это простирается? Никто еще до самого края земли не дошел. Хотела бы я сейчас очутиться в других странах и посмотреть, какая там жизнь. Не побоялась бы трудностей, ведь дальние дороги с детства меня манят, завижу тропинку — хочется мне сейчас же идти по ней, идти до самого конца, а потом на другую перейти, потом на третью и пройти их все, все. Хотелось бы мне в больших городах побывать, все реки и все горы увидеть, а в конце концов и до моря добраться. А сколько всего узнала бы я! Где и какую люди одежду носят, как говорят, какие у них обычаи и нравы… Ах, нет! никуда не хочу я теперь идти, никого мне больше знать не надо. Люди повсюду одинаковы, зачем же тогда искать мне в других краях то, на что и здесь тяжело смотреть? Не верила я, когда говорили мне, что человек человеку волк, что ненавидят и притесняют люди друг друга, да еще стараются как можно больше зла причинить. А теперь я сама во всем убеждаюсь. Три шкуры дерут наши господа с несчастных своих крестьян! По целым дням те на барщине маются, а сколько отдают им натурой, да еще и налог платят деньгами, которые они кровью и потом заработали! А надо господам — заберут у них сыновей, на войну пошлют, и будьте еще довольны, если они калеками вернутся, а то и головы сложат. А что не сумеют, господа забрать, то ночные воры утащат. Придет мужик с барщины совсем обессилевший, а тут не спи, карауль, чтобы последнюю овцу не увели да последнюю перину не украли. И это, говорят, жизнь! Так тяжело мне, что и сказать невозможно. Не раз я уже хозяина спрашивала, чем горю помочь, но он отвечает, что все без нас заведено и не нам изменить. Нельзя, мол, зиму на лето переделать, приходится терпеливо сносить мороз и снег. Разумеется, это справедливо, но я-то совсем о другом речь веду! Ну, предположим, нет нам спасения от господ, а ведь от грабителей мы могли бы избавиться? Хоть бы их вожака выследить! Известно тебе, что я мухи не обижу, но ему бы ни за что не спустила. Ведь только подумать, сколько из-за него люди горя хлебнули, сколько слез пролили! А многие и жизни самой лишились. Он хуже, чем голод и мор…