Соседи хвалили его за такое намерение, советовали не страшиться брака: ведь есть сколько угодно женщин, которые ничего не ждут от жизни и не побоятся пойти за хворого. Начинали подыскивать ему невесту, и я радовался, что скоро у нас все будет как у людей; однако те же его советчики все и портили.

Открыто нашему хозяину никто не мог препятствовать: ни братьев, ни сестер у него не было, а дядья и тетки в счет не шли. Однако они орудовали тайно, надеясь, что он останется неженатым и они разделят имущество после его смерти. Они караулили неусыпно, когда ему хуже станет. Не раз, бывало, сбегались все к нам и ни за что не хотели уходить, думая, что настал его последний час.

А какая потеха начиналась, когда разносился слух, будто какая-то девушка шла мимо нашего дома и хозяин с ней шуткой перекинулся! Чего только не наговорят на нее, девушку так обидят, что она стороной обходит наш дом, а на хозяина больше и не взглянет.

На него, к слову сказать, девушки не заглядывались. Кому он мог понравиться — такой немощный? Зато усадьба его могла нравиться и нравилась многим. На нее-то и глядели, из-за нее девки перед хозяином лебезили.

Понадеялись его родичи, что все по их желанию сбудется, до гроба Квапил холостым проходит, да только просчитались они. А я хоть и врагу зла никогда не пожелаю, а тут всей душой хотел, чтобы не вышло, как она задумали.

И вот что получилось. Каждый год ходил наш хозяин в Вамбержицы на богомолье. Путь был дальний, он целые недели пропадал, и всякий раз ему еще хуже становилось, случалось, по нескольку недель после отлеживался. Отказаться от этого обычая он не хотел потому, что ходил туда в память своей покойной матери, женщины очень набожной, которая и померла на богомолье. Да, да, вышла она со всеми еще здоровая, а оттуда привезли ее мертвую.

Отправилась она тогда на богомолье вместе с мужем своим, отцом нашего хозяина. Долго уговаривала его, пока согласился: он был мастер гульнуть, а ей хотелось, чтобы он наконец одумался. Вначале было похоже на то. Молился он и пел молитвы, как все. Кто знал его близко, не мог надивиться на него: ни разу даже не помянул ни о каком веселье.

Но когда богомольцы добрели наконец до трактира, что перед самыми Вамбержицами, его словно подменили. Покуда другие умывались и переобувались перед тем, как вступить на освященную землю, он подсел в питейном зале к двум арфисткам и не отстал от них, покуда не переиграли они все песни, которые могли ему только на ум прийти, а он, эдакий неразумный человек, пел и плясал под эту музыку.

Богомольцы возроптали: он-де нарушает божественное настроение, обращает их помыслы к мирским удовольствиям. Хозяйка плакала, умоляла мужа не огорчать верующих христиан и о своей душе помнить, но он будто ничего не слышит и продолжает свое. А так как она не хотела оставить его в покое и все еще уговаривала, то он силой вытянул ее плясать с ним.

Богомольцы, разумеется, не могли ждать, пока Квапил натешит душу. Это было бы против всех правил, хоть некоторые соглашались немного повременить ради его жены. Но можно ли заставлять ждать самого господа бога? Да еще из-за недостойного гуляки. К чему потворствовать мирским пристрастиям? Он, глядишь, и не то еще себе позволит! Богомольцы поднялись с места, а с ними и Квапилова, процессия тронулась, и все ушли, решив не обращать на него внимания.

Всю дорогу Квапилова плакала и причитала: почему именно ей, женщине богобоязненной, всегда честно исполняющей свой долг во имя господне, достался в мужья человек, для которого нет ничего святого? Еле добрела она до Вамбержиц, ослабев от тоски и слез, а там ей сделалось совсем худо.

Квапилова впервые была в этом прославленном богомольцами месте. Обычно она ходила в Градище или в Турнов, а изредка и в Либерец к чудотворной иконе. Но чего стоили все те места против Вамбержиц? Ведь здесь все священное писание народу показывали в таких картинах, что некоторые от страха ума лишались.

При виде огромного мрачного костела Квапилова просто дар речи потеряла. Устрашили ее эти темные проходы с рядами черных исповедален, откуда слышались строгие голоса священников, напоминавших распростертым у их ног людям, что господь не простит их до тех пор, пока они не принесут покаяния. С испугом глядела она на изображение крестного пути Христа, где со всеми подробностями, ну прямо как в жизни, были показаны муки Спасителя, которые вынес он за людей, так плохо отблагодаривших его, а рядом с распятием увидела она весь сонм святых, мужчин и женщин, претерпевших муки за веру. Здесь же были те самые орудия, от которых они пытки и мученическую смерть приняли. Когда же Квапилова увидела картину чистилища, а рядом картину ада, где горели в вечном огне многие сотни трешников, ей стало дурно.

Упала Квапилова на пол и лежала в продолжение всего богослужения. Не поднялась даже и тогда, когда священник начал проповедь и в мрачных красках представил, что будет со всеми, кто насмехается над велениями святой, непогрешимой католической церкви и живет, слушаясь только своего грубого и глупого разума. Бедная женщина всем телом тряслась, и нетрудно было понять, что она уже видит своего мужа среди тех, кто на веки веков погружен во мрак и напрасно ждет, когда смилостивится над ними господь и пожалеют люди. Ведь муж, какой бы он ни был, для доброй жены всегда мужем остается, а Квапил при всем своем легкомыслии вовсе не был плохим человеком.

Служба подошла к концу, и все поднялись на ноги, одна только Квапилова осталась лежать. Стали говорить ей, чтобы она перестала плакать, ибо слезами горю не поможешь, но она даже не шелохнулась. Потормошили ее, но и это не помогло, а когда силой подняли ее с пола, увидели, что она в беспамятстве.

Привести ее в чувство так и не удалось: она лежала недвижимая, холодная.

Горько плакал над покойницей муж, когда его подвели к ней. Как он сожалел, что обидел жену в последние часы ее жизни! Однако и потом ничуть не переменился. Став вдовцом, веселился по-прежнему. Одно только в ее память сделал — не женился, не привел сыну мачеху, и все его за это хвалили. Ничего не поделаешь, водятся еще на свете люди, которые никак не могут с собой совладать и до последнего своего часа остаются такими же, как родились!

Случилось, что наш хозяин опять собрался с богомольцами в Вамбержицы. Прощаясь с нами, наказывал он ожидать его, как обычно, через две недели, в субботу. Воротился точно в назначенный срок: только мы ужинать сели, видим — идет. Но что это? Идет не один, какая-то женщина с ним! Показал хозяин нам на нее и говорит, но не спокойно, как всегда, а эдак резко, с решимостью в голосе:

— Принимайте, ребята, хозяйку. Слишком долго мы без хозяйки жили. Сама покойница мать свела меня с ней в том самом месте, где богу душу отдала. Дорогой подарок сделала она мне за то, что уважал я ее память, и я хочу чтобы хозяйка была всем вам мила, как мила она мне.

Молодая женщина, которая столь неожиданно появилась у нас в доме, и была Франтина — та самая Франтина, из-за которой мы, бывало, всё с вашей старой бабкой бранились. И ведь не одна бабка ее ведьмой считала. С того дня, как поселилась она у нас, заговорили люди: она, мол, дьяволица настоящая. Разве сумела бы она иначе всего за какой-то час так обкрутить хозяина!

Но еще больше утвердились все в этом мнении, когда она быстро навела у нас порядок, и даже самые заядлые ее противники из домашних стали невольно ее уважать и выполняли все ее желания, как свои, хоть в душе и противились.

Слова хозяина нас в первую минуту будто громом поразили. От удивления никто не мог слова вымолвить, забыли даже с хозяином поздороваться и хозяйку приветить.

Кто бы мог подумать, что наш хозяин способен в дом совсем незнакомую женщину привести! Не иначе какая-то высшая сила толкнула его на этот шаг и укрепила его дух для столь решительного поступка. Не твердил я, как прочие, — дескать, здесь замешано какое-то колдовство; наоборот, во всем этом десницу господню да волю его покойной матери усматривал. Хотелось, видно, ей, чтобы взял он себе наконец жену и было бы кому покоить его. Но только не верилось мне, что он совершил это по своей воле: робкий он был человек, и женитьбы пуще всего боялся.