Цилка слушает молча. Она вовсе не мечтает о богатстве, она никому не завидует, и все же это, должно быть, прекрасно, когда женщина может вот так пригласить мужа к своим родным и приготовить то, что он любит, а он придет с друзьями и станет похваляться перед ними своей проворной и любезной хозяюшкой. А родители любуются всем этим и радуются, конечно, еще больше, чем молодые. Большего счастья на свете, верно, не бывает.

— А ты куда, Цилка, собралась? — спрашивает Цивкова, нахваставшись досыта тем, как хорошо она живет, как хозяйствует, сколько зарабатывает в неделю на масле, на твороге, на яйцах, сколько снопов связали они в этом году и сколько намолотили и еще намолотят зерна.

— Да к столяру, — робко отзывается Цилка.

— Зачем же это?

— Гавел завтра должен быть дружкой у Верунки Адамовой, сама она не могла к нему зайти — в город отправилась за фатой да за туфлями. Ты, верно, слышала, ее на скорую руку замуж-то выдают. Дед у жениха расхворался и хочет, чтобы свадьбу сыграли, пока он еще на этом свете.

Цивкова трижды меряет девушку взглядом с ног до головы, и Цилка каждый раз вздрагивает всем телом.

— А ты, уж конечно, будешь подружкой, раз Верунка тебя к парню с розмарином послала?

Цилка кивает и уже знает заранее, что ничего приятного она сейчас не услышит.

— Ах, бедняжка, и за что тебе такое наказание! — вроде как жалеет ее Цивкова, только все это яд и притворство. — Да Верунка совсем, видать, рехнулась, раз тебя выбрала. Кто ты такая, что она решила тебя рядом с Гавелом поставить? Неужто ты сама не додумалась и не отказалась? Ничего худого, боже сохрани, у меня и в мыслях нет, я знаю, ты хорошая и честная девушка, но разве не ясно, что такому парню ты не пара. Бедная! Как он на тебя взглянет! Хочешь, поспорим, что он завернет тебя ни с чем? Придумает какую-нибудь причину, а завтра приведет подружку сам, раз уж невеста ему выбрать не сумела, вот увидишь. Любая с радостью пойдет с ним, даже если он в самую последнюю минуту ее пригласит, даже моя сестра с ним, конечно, пошла бы. Когда начнет извиняться, можешь о ней упомянуть. Если он за сестрой зайдет, скажи своей матери, чтобы за караваем хлеба к нам заглянула, да пусть кринку захватит, я и молочка прибавлю. За мной не пропадет!

Выложила все это Цивкова и двинулась дальше. Цилка смотрит ей вслед словно потерянная, а когда гордячка скрывается за кустами, падает на траву и заливается горючими слезами.

Она знает, она хорошо знает, что Гавелу она не пара, но она никак не думала, что не может даже пройти с ним всего раз в жизни по площади, из костела в трактир, и там протанцевать три раза! Еще бы не помнить Цилке, что у нее и макового зернышка нет и что думать о Гавеле она даже во сне не смеет! Когда он ей снится — чуть не каждую ночь, — она обязательно встанет да лицо холодной водой ополоснет, чтобы сон не взял над ней силу, не подталкивал к Гавелу против воли. Значит, и такой малости ей Цивкова не пожелала. А вдруг кто-нибудь да и сказал бы, видя, как они за новобрачными из церкви идут: «А ведь эта парочка тоже недурна, им бы тоже пожениться не грех». Конечно, слова остались бы словами, но она запомнила бы их на всю жизнь и даже перед смертью еще вспоминала бы с радостью. А чему радоваться теперь? Она уже видит себя стоящей среди людей, как сухостой в лесу, без сердцевины, без сил — живой мертвец. Да и переживет ли она вообще тот день, когда он с другой гулять станет? Дай-то бог не пережить; родители уже старенькие, пусть они и ее возьмут с собой в могилу.

Да что это она! Разве Цивкова Гавеловы мысли высказывала? Зачем же принимать ее болтовню так близко к сердцу? Нет уж, Цилка не поддастся наговорам, не поверит, будто Гавел откажется с ней в паре дружкой быть. Ведь он танцует с ней всякий раз, когда музыка играет, и если бы ей не нужно было после второго танца домой уходить, он, пожалуй, танцевал бы с ней и дальше: не зря же он уговаривает ее остаться — времени, дескать, хватит, не станет отец браниться за четверть часика. На стародубском гулянье, когда ей разрешили подольше повеселиться, Гавел так ее руку и не выпустил. Хорошо, девчата ничего не заметили — они все ссорились из-за какого-то марципанового сердечка, которое одна у другой взяла. А в тот раз! Она на санках с гор сено везла — отцу выделили там кусочек луга — и вдруг Гавела увидела. В несколько прыжков оказался он возле нее и довез ей сено до самой околицы. Дальше она не разрешила, чтобы люди лишнего болтать не стали. И он не стыдился ее, хотя на ней была простая полотняная душегреечка. Особенного он тогда ничего не сказал, в словах путался, да и она не знала, о чем с ним говорить. Заметила его — и сразу в голове застучало, словно кто голову ей опорожнил да жернов туда сунул; зато он несколько раз поглядел на нее сбоку так сердечно, что никакими словами не выскажешь.

Тут Цилка снова прячет голову в траву. Как же могла она забыть, что он вовсе не по своей воле столько танцевал с ней на гулянье? Да она приворожила, околдовала его — вот в чем дело! Когда он в тот раз кружку пива принес, чтобы она отпила немного, она сдула украдкой, чтобы он не видел, всю-всю пену и только после этого выпила. Она хотела приворожить его, заставить танцевать с ней все время, и это ей удалось. Только поэтому, и ни по какой иной причине, был он возле нее. И поднялся потом на гору и сено помог свезти — чары, они ведь долго не теряют силу…

— Ай-ай-ай! Чья же это девка тут вся в слезах валяется? — раздается вдруг возле Цилки дрожащий, слабый голос.

Цилка стремглав вскакивает, лицо у нее огнем горит от испуга и стыда. А бояться-то и нечего. Это бабушка Боубелова, она живет на покое в том домике, что внизу, у леса стоит. До костела в Светлой ей уже не дойти, вот она и бредет по воскресеньям да по праздникам помолиться к кресту у ручья. Рассудительная женщина и очень опытная, но лучше день не поест, чем не посудачит с кем-нибудь, без этого она жить не может. Каждого встречного непременно остановит, уж она не отпустит человека, пока не наговорится вдосталь.

— Да это же могильщикова Цилка! — всплескивает она руками, узнав заплаканную девушку. — Что с тобой, девонька, чего ты так плачешь? Или у вас болен кто и ты за знахаркой бежишь?

— Нет, нет… Слава богу, нет!

— Так чего ж ты горюешь, бедняжка? Или парень решил тебя бросить?

Цилка вот-вот снова зарыдает.

— Для этого надо сперва, чтобы он был.

— А может, никому сказать нельзя, а он тем глубже в сердечке сидит?

— Да нет…

— Ты не подумай, я ничего выпытывать не собираюсь, да и не пристало мне о делах мирских судить да рядить, у меня иное перед взором и в мыслях. Но уж раз мы с тобой встретились, я расскажу тебе кое-что и дам совет, на случай, если ты когда-нибудь полюбишь того, кто тебя не любит. Мы не можем знать, милая девонька, что нам суждено, что ниспослано будет… Послушай-ка, что я расскажу…

И старушка, не спрашивая, хочет Цилка ее слушать или нет, нужен ей совет или не нужен, усаживается на траву, принуждает девушку сесть рядом и начинает рассказывать.

— Была и я молодой когда-то, такой же персик была, как и ты. Твой папаша должен хорошо это помнить — он прислуживал в церкви, когда меня венчали. Воспитана я была тоже хорошо, как и ты, молитвы знала наизусть сотнями, чуть ли не все святые псалмы и литании. Собирался меня замуж брать один парень, Матей Киселы, да и я была не прочь за него выйти, чего уж запираться-то? Ведь худого тут ничего нету. Будь это противно богу, священники людей не венчали бы. А уж кому знать, чего надо и чего не надо, как не им? Не зря же папа трижды в год беседует с господом нашим — он уж его обо всем расспрашивает. Но я Матею сразу сказала, в первый же вечер, как он со мной постоять надумал: ничего у меня нет, кроме кадки картофельной шелухи высушенной, и если ему этого мало, так пусть лучше не останавливается. «А я, говорит, тебя не спрашиваю, что у тебя есть, а чего нет, я уж не растеряюсь, справлюсь с нуждой». И все в том же роде, пока не прослышал он, что за одной девахой родители телку дают. С той самой минуты он даже не взглянул на меня и заходить к нам перестал. На людях я держалась, не подавала виду, но лишь останусь одна — плачу навзрыд, вот как ты теперь. От этих самых слез да печали навалилась на меня такая немочь, что наши все решили — пришел мой последний час. Мать побежала за знахаркой — вот уж мудрая была женщина, почти как твоя мать. Для своей дочери у нее приданого было не больше, чем за ноготь войдет, да и сама девка была такая уродина, что все подруги над ней смеялись, а выдала мать ее за первого богача в округе. Люди болтали, что для этого она, верно, поймала в четверг на страстной неделе лягушку, сунула ее в новый горшок с дырками да закопала в муравейник, а ровно год спустя, снова на страстной четверг, выкопала лягушку и косточку дочке дала. А та, к заутрене идучи, в приделе этого богача за плечо задела, за левое, и дело в шляпе. А он был мельников сынок! С той самой минуты он эту девушку возжелал, и она стала казаться ему самой прекрасной на свете. Вот мать моя и попросила эту женщину мне что-нибудь присоветовать, но только чтобы ничего такого — душе на погибель — не было. И посоветовала она мне исповедаться да причаститься, купить у служки две восковые свечки, зажечь их с нижнего конца, верхним концом перед девой Марией к алтарю прилепить, затем трижды помолиться. Я сделала все, как она велела, свечки перед девой Марией зажгла, и лишь только успела произнести последние слова, как навалилась на меня дремота. И уснула я в алтаре — впервые после многих бессонных, проплаканных ночей. Служка заметил, что я какой-то обет исполняю, оставил меня в костеле, пока полдень не зазвонили. И — глянь: едва я глаза открыла, вся тоска с меня спала, снова я была как птица в небе, и ничто меня не мучило. Матей мог смело идти с невестой мимо меня венчаться — я только посмеялась бы. Я дивилась тому, что могла так сильно полюбить его и даже заболеть из-за этого. Вскоре я вышла замуж за своего старика и никогда больше Матея не вспомнила. С мужем была очень счастлива, и жилось мне хорошо. За кадку картофельной шелухи я получила в имении козленка — с того мы и начинали. Оба работали рук не покладая, со временем халупу купили, потом удачно ее продали — купили хату, ну, а теперь, ты знаешь, там дочь живет, а я на покое.