Она снова стоит и размышляет, потом вдруг, вскрикнув, отскакивает: что-то по ноге скользнуло. Либо змейка, либо ящерица, одно из двух. Сверкнуло золотом и пропало в траве. Ну, обождите, чудища, обождите, хватит уж вам людей пугать! Сегодня дева Мария всех гадов в землю замыкает; теперь до весны ни змеи, ни гусеницы, ни осы, ни жабы власти над человеком больше иметь не будут. Только в первый свой праздник, весной, она снова отомкнет им землю, чтобы они могли заняться тем, для чего на свет сотворены. Как раз вчера вечером мать долго рассказывала, что все живое создано либо радовать людей, либо вредить им, и удивлялась: вот ведь, еще сегодня надо быть настороже, когда по какой-нибудь рощице идешь, а уже завтра и в лесу и на лугу, повсюду можно смело ногу ставить.
Хорошо матери, она все знает, во всем разобраться может, кто с ней сравнится! Гавелу все ученое известно, ей — все, что от природы идет. Ах, кабы она могла сегодня на один-единственный часок одолжить дочке свои познания! Жаль, но это невозможно — нельзя взять разум взаймы, надо в тот день на свет появиться, когда господь его раздает. Мать родилась на пасху, а такие люди обладают даром предвидения, равно как и те, кто на рождество народился. Будь Цилка мудрой, как мать, ей бы нечего было тревожиться за исход своей миссии; она твердо знала бы, что не зацепится за порог, не ударится лбом о притолоку, когда дверь открывать будет, не запнется, когда говорить станет. Надо крепиться, крепиться изо всех сил и одно помнить: ты же еще ни разу не слышала, чтобы Гавел высмеивал кого-нибудь или дурачил, как другие парни. Все говорят, что не гордый он и не коварный.
Ах, да разве только в гордости или коварстве дело, главное — сердце у него изо всех самое доброе, а людей-то на свете неисчислимое множество. Стоит могильщику зайти в воскресенье, перед обедней, в трактир на кружку пива, Гавел сразу его к себе подзовет, рядом усадит и угостит, как бы тот ни отказывался, уверяя, что он не какой-нибудь втируша, который только и ждет, чтобы хлебнуть на чужой счет. Отец ее очень хвалит Гавела и при этом добавляет с горечью, что другие парни, позажиточнее, и с места не сдвинутся, — ведь для них он всего-навсего могильщик. Никто, решительно никто не замечает доброго старого отца Цилки, кроме Гавела. Конечно, отец не богач, не барин, а нынче только денежным да именитым людям почет оказывается. Но кто бы работать стал, если бы каждый великим был или барином? Без богачей еще обойтись можно, а вот без работящих рук — никак. Словно позабыли все, что каждый земле будет предан — а что, если не окажется желающих добровольно приготовить человеку его последнее пристанище? Отец мог бы и не быть могильщиком, сам захотел. Его двоюродный брат, торговец, охотно брал его с собой в Саксонию за гусями. Но отец увидел, что коли прибыльно торговать хочешь, надо волей-неволей кого-нибудь обманывать, и это так ему не понравилось, что он оставил торговое дело. Как раз в это время умер старый могильщик, вот отец и решил, что лучше исполнять одну из христианских заповедей и погребать мертвых, пусть придется жить впроголодь, чем гоняться за деньгами — душе-то от них никакого проку, даже при большом богатстве. А какой христианин о спасении своей души не думает?
Как же Цилке не питать к Гавелу добрых чувств, если он единственный видит в отце человека достойного и открыто его уважает? А с чего бы еще ему так ласково с отцом обходиться? Если б только она могла отблагодарить Гавела и тоже что-нибудь хорошее для него сделать! Она думает об этом день и ночь, но ничего придумать не может. Он счастлив, все хорошо к нему относятся, и любая девушка, которую он полюбит, побежит за него замуж — девушки так и льнут к нему со всех сторон. Ему и желать нечего больше того, что он уже имеет; чем же отблагодарить его?
Бывает, Цилка так долго над всем этим думает, так тоскует, что слезы на глаза то и дело навертываются. Приходится забежать в укромный уголок и там как следует выплакаться. Иногда ей даже хочется, чтобы с Гавелом приключилась какая-нибудь беда и он потерял бы все, чем владеет, и всех друзей тоже, — вот когда она не побоялась бы подбежать к нему, и посылать не пришлось бы, и предложила бы ему все, что имеет, всем, чем только можно, ему помогла бы, нанялась бы куда-нибудь работать — пусть знает, что есть еще на свете благодарные души. Заболей он вдруг очень опасной и заразной болезнью, все стали бы избегать его и покинули, только она не отошла бы от него, ухаживала бы как за маленьким ребенком, даже если бы знала заранее, что ее ждет смерть. Но не успевает она всего этого до конца додумать, как уже дрожит и боится, чтобы ее грешные и богопротивные пожелания не сбылись… Нет, нет, боже сохрани, пусть лучше Гавел знает о ней только то, что она существует на свете! Целую ночь потом молится она в тоске и страхе, чтобы с Гавелом не случилось ничего дурного.
Вот и сегодня ночью: то к одной крайности метнется, то к другой — да что вспоминать! Прежде чем лечь, подошла к окну. Было безветренно и ясно, а звездочек на небе — словно пылью посыпано. Ни один листик в саду не шелохнется, только изредка яблоко с дерева упадет. Как любила она, бывало, взглянуть в глаза тихой ночи! А нынче отошла от окна и бросилась на кровать, словно ей до целого света и до красоты его вовсе и дела нет. И не спать тяжко, а спать — и того хуже. Жуки стены точат, мыши грызут что-то, голуби воркуют под крышей, а мысли покоя не дают: взбудоражились, спутались в голове, и было Цилке так плохо, так плохо! Пожелай она записать все, о чем в ту долгую ночь передумала — не один, а десяток календарей потребовалось бы. Зато и совестно же ей теперь на солнышко глядеть! Еще слава богу наши мысли у нас на лбу не отпечатываются, а то она не могла бы сегодня никому показаться, а уж Гавелу — ни в коем случае.
Утром, когда вставали, заботливая мать остановила ее вопросом:
— Что с тобой, девонька? Глаза ровно пахтаньем налиты, да и бледная — словно мак увядший.
— Ничего, что мне станется, — уклонилась от ответа Цилка.
Да разве мать проведешь! Порежь Цилка палец, мать быстрее боль почувствует, чем она сама. И чтобы мать снова выпытывать не начала, Цилка схватила коромысло с ведрами и бегом к омуту за водой. Нагнулась воды зачерпнуть и заметила вдруг, что кто-то весело бегает возле кучи камней, среди кустов шиповника. Пригляделась — ласочка, рыжая как лисичка. Увидела Цилку, присела на задние лапки и уставилась на нее, словно сказать что-то хочет. Цилке от ласочки тоже глаз не отвести, так и глядели друг на друга, пока мать не крикнула из горницы — куда это Цилка с водой подевалась? Рассказала дочка, почему замешкалась, а мать радостно всплеснула руками: «К какому дому красная ласочка прибежит, там вскоре и счастье объявится, уж это точно. Она на тебя посмотрела, значит тебя счастье ждет! Недаром же люди говорят: после туманного утра — ясный день. Невеселая у тебя молодость в доме родителей-бедняков, может теперь полегче будет. Дай-то боже!»
А кто там спешит по меже, прямо навстречу Цилке? Неужто молодуха Цивкова? Так и есть — она. Вот уж с кем сейчас встречаться неохота! И в девках-то она изо всей деревни самой заносчивой была, а уж как в имение замуж вышла, с ней и вовсе сладу нет. Никому ничего доброго не пожелает. Стоит человеку обновку надеть, она глаза вылупит и злится, а сама и в буден день ходит словно мельничиха и уж на ноги ничего другого не наденет, только сапожки на шнуровке, с каблучками, белые, стеганые, красной тесемочкой обшитые. Умного слова от нее не услышишь, зато жалить мастерица. Увидев Цилку, она останавливается — не из добрых чувств к девушке, а просто чтобы лишний разок побахвалиться.
— Я-то нынче только вспомнила, что храмовой праздник на носу, — дерет она глотку еще издали, — у нас ведь его раньше празднуют. Вот иду матери сказать, чтобы обязательно к нам печь приходила, а потом и я к ней пойду. Сама, конечно, все не поволоку, возьму девушку, да и нагружу на нее муки, творогу, маку, изюму — сколько унесет. Уж праздновать так праздновать. Пусть муженек приводит гостей сколько душе угодно — жареного ливера да колбасок с кровью на всех хватит. Уж я лицом в грязь не ударю!
