Доротка кивнула головой в знак согласия и собралась уходить. Вилик не посмел ее удерживать. Он грустно попрощался слей.
Она попыталась улыбнуться, подавая ему руку, но на глаза ее вдруг навернулись слезы.
Время уже шло к вечеру, а Доротка все не возвращалась.
Каменолом закрыл книгу, которую читал целый день вслух, и то и дело поглядывал в окно на долину, не появится ли там стройная фигурка дочери. Он ждал ее с величайшим нетерпением.
Отец предполагал, что сын Розковцовой тоже на празднике, — ведь туда сходилась вся округа, как он помнил еще со своих молодых лет. Сынок таких богатых родителей, вернувшийся издалека, конечно же явится покрасоваться на людях. Каменолому поскорее хотелось узнать, был ли он там и как поглядывал на его девочку.
Помимо желания, чтоб на празднике развеялась дочерняя тоска, у каменолома было еще одно, не менее сильное, — чтобы дочь его встретилась с врагом и опять столь же доблестно его повергла. Он считал, что и ей пошло бы на пользу увидеть Вилика униженным перед столькими людьми. Ему казалось, что ее ожесточение после этого уляжется.
В том, что парень не останется равнодушным, увидав девушку, каменолом был уверен, — ведь соседка, завидев ее, всплеснула руками и воскликнула, что быть Доротке на празднике первой красавицей. Даже его самого тронул облик дочери, право, он еще никогда не видал такой ладной девушки. Каменолом ничуть не сомневался, что между нею и Виликом вновь произойдет стычка.
Однако уже вечереет, а Доротки все нет и нет. Лишь только она появится на опушке леса — он сразу ее приметит. Но и оттуда еще добрый час ходьбы по тропе. Каменолом отошел от окна, куда уже заглядывал молодой месяц, зажег лучину, вставил ее в светец и уселся снова с книгой. Ему хотелось еще раз перечитать некоторые места, особенно его занимавшие. Но он никак не мог сосредоточиться.
«Соседка любит повеселиться, хоть и немолода уже. Наверняка она не отстала от Доротки до тех пор, пока та не пошла с ней в трактир. Не любит она возвращаться домой, не поглядев на танцы. Хорошо, если б сын этой ведьмы пригласил Доротку потанцевать, а она обошлась бы с ним так же, как на Плани», — рассуждал он сам с собой и даже вслух рассмеялся.
В другое время каменолому и представить-то было бы противно, что его дочь пустится в «дрыганье ногами», как называл он танцы. А вот сегодня, поди ж ты, нисколько не сердился, напротив, не без удовольствия рисовал в своем воображении, как парни Наперебой приглашают Доротку, и лишь один ее отпустит — другой тут же подхватит, а в стороне стоит Вилик, сжимая в досаде кулаки и терзаясь ревностью.
Да, странные это были мысли для человека обычно такого осмотрительного и благоразумного. Но стоило ему вспомнить о Розковцовой, как рассудительность покидала его, и он становился похожим на всех смертных. Он никогда не запятнал бы себя поступком зловредным, но желал Розковцовой всего самого худшего, что только мог вообразить, и не огорчался, если ее постигала какая-либо неприятность или она несла какой-либо урон. Это говорит о том, что в душах даже самых благородных из нас есть родимые пятна и что все мы — дети этого грешного мира.
Старик все еще вслушивался в тишину за окном, как вдруг в дверях появилась дочь. Доротка пришла совсем не с той стороны, откуда должна была прийти, и возникла перед отцом, словно призрак, когда он меньше всего этого ожидал. Она встала перед ним, не произнося ни слова, не улыбаясь, не протягивая руки. Глаза у нее были заплаканы.
Каменолом оторопел. Он с первого взгляда понял, что с дочерью творится неладное. Так доверчиво и в то же время решительно она еще никогда на него не смотрела.
— Встретилась с Виликом? — спросил он без дальних слов, забыв в спешке прибавить к его имени прозвище.
Она утвердительно кивнула.
— Так говори же, воительница, говори скорей, каким оружием сегодня ты защищала семейную честь? — торопил он ее, сгорая от нетерпения.
— Вилик трижды перебросил через меня землю, а я и не заметила, — ответила она тоже без обиняков.
Каменолом переменился в лице.
— Быть того не может! — выдавил он наконец из себя, но разобрать его слова можно было лишь с большим трудом.
— Он бросил в меня землей, и в моем сердце будто вспыхнул огонь…
— Земля эта притянула тебя к нему, и он опозорил тебя перед всеми, отомстил, как и обещал! — вскричал каменолом, и на шее у него рубцами вздулись жилы.
— Мог опозорить, но не сделал этого. Когда я подбежала к нему, испугавшись, что он покалечился, он при всем народе прижал меня к сердцу.
— А что же это, как не позор?! Трижды позор! — взорвался старик, вне себя от гнева. — О боже, боже всемогущий, где был ты, почему допустил? Подумать только, что я сам, сам ее послал в пасть голодному волку!
— В сердце моем, отец, был бог, — серьезно ответила ему девушка, — бог осветил его, и я увидела в нем темное пятно. Я поняла, что была до сих пор несправедлива к Вилику, ненавидя его. Я никогда раньше не задумывалась над этим. Разве в ответе отец за дочь, а сын — за мать? Только за собственные поступки мы будем держать ответ. Нам не припишут ни добрые дела других, ни чужую вину, даже если это вина близкого человека. Мы не вправе ненавидеть Вилика.
Услышав это, каменолом заломил руки. Он был вне себя от ужаса и горя.
— Она не ведает, что говорит, — молвил он, как бы обращаясь к самому себе, — я не смею поднять на нее руки. Через нее перебросили проклятую землю, и ее устами вещает злой дух.
— Вилик в отчаянии, узнав о грехе своей матери, — продолжала девушка, не сдаваясь, настойчиво, как и обещала своему возлюбленному, и вместе с тем мягко и учтиво, — он хочет жить подаянием, которое протянет ему ваша рука, его хозяйство отныне принадлежит вам. Как бы вы ни распорядились его имуществом, он всем будет доволен. Но ему хотелось бы, чтоб вы пожертвовали это состояние на благо церкви и неимущих, — тогда душа моей матушки возрадуется там, наверху. Смилуйтесь над ним, отец, и простите Вилика, как я от имени матери простила его за чистосердечность. Хватит того, что мы выстрадали, хватит пролитых нами слез. Зачем заставлять человека плакать и страдать, если прошлого никакими уже слезами не вернуть! Что проку покойнице матушке в его горе, в моих слезах? Отец, не допустите, чтоб ее дочь ушла из этого мира, так и не изведав счастья!
Доротка упала перед отцом на колени и простерла к нему руки. Месяц с состраданием глядел на ее слезы, но отца они не тронули.
— И ты еще смеешь произносить ее имя! — воскликнул каменолом, и красное от гнева лицо его побледнело от негодования и презрения. — Ты, которая сошлась с ее врагами и веселишься вместе с ними? Я должен простить? А как же честь, честность, верность? Останутся ли они у того, кто так поступит? Не уподоблюсь ли я сумасшедшему, который пишет на песке и смеется, когда ветер заметает еще не дописанные слова? Нет, дочь, потакающая погубителям рода своего, издевающаяся над словами отца и бросающая грязь на могилу матери, недостойна ходить по земле.
— Остановитесь, отец, — простонала Доротка, но тот не слышал ее. Он слышал лишь голос клокотавшего в нем гнева.
— Господи, чем согрешил я пред тобой… — причитал он и рвал свои седые волосы, — за что ты наказуешь меня своим бичом, самым грозным, тем, который сжимает твоя могучая десница? За что, спрашиваю я, раб твой, дал ты врагам одержать надо мною верх? Чем провинился я перед законами твоими, разве воспротивился я воле твоей святой? Или ты хочешь испытать мою стойкость и покарать меня за то, что я доверился женскому легкомыслию, непостоянному, неразумному женскому сердцу? А я-то, несчастный, надеялся, что дочь будет мне опорой в старости, а дети ее — усладой моих старых очей и живительной отрадой для усталой души.
— Отец, отец, — рыдала Доротка, — гнев говорит вашими устами в этот тяжкий час, вы осуждаете меня, а я не знаю о вине своей. Разве я прошу о худом? Я только не хочу, чтоб напрасно пострадал человек добрый и невинный. Делайте со мной что угодно, я останусь вам до последнего вздоха послушной дочерью. Ваши запальчивые слова не поколеблют моей любви к вам.
