У Доротки голова шла кругом, иначе она удивилась бы тому, что парень все эти дни чувствовал то же, что и она.
— Знай только, что ты обошлась со мной, как ни одна до сих пор не посмела. Всюду, где я бывал, девушки были со мной обходительны. Я бы мог смотреть на них свысока, но я не таков. За каждую на гулянье выпью, все равно — бедная ли, богатая ли, а той, с которой танцую, всегда накуплю столько марципанов, сколько войдет в ее платок. Где бы я ни был, никогда при расставании не обходилось без слез. Другой я ни за что на свете не простил бы такое, а на тебя совсем не могу сердиться. Я даже подумал: и хорошо, что ты от меня убежала — ведь ты не могла знать, кто я, может, проходимец, который хотел обмануть тебя и над тобой посмеяться.
Доротка продолжала стоять, словно потеряв дар речи. Парень принял это как знак недоверия, на самом же деле она просто дыхание затаила, чтобы ни одного словечка не пропустить. Какое волшебство в его словах, что они звучали столь приятно, приятнее даже, чем слова отца, а ведь отец был так добр и ласков с нею?
По лицу парня пробежало облачко.
— Тебе идет, что ты такая гордая, но было бы еще лучше, если бы ты постаралась отличить искренность от фальши. Разве по мне ты не видишь, что у меня честные намерения; вот я по тебе вижу, что ты девушка на редкость скромная и порядочная.
С этими словами он взял ее за руку.
Она не отдернула руки, не опустила глаз, и он засмотрелся в них, словно в зеркала, в которых отражалось все самое прекрасное, что есть на свете.
— Какие слова тебе еще сказать, чудна́я ты девушка, — помолчав, произнес он тихим, дрогнувшим голосом, — чтобы ты поняла, что во мне происходит, и ответила мне тем, отчего я счастлив бы стал. Я не знаю, чья ты, как тебя зовут, есть ли у тебя что за душой или нет, я никого о тебе не расспрашивал, не прислушивался, как о тебе и твоей родне судят, и все же спрашиваю тебя: хочешь, чтобы я стал твоим парнем?
Его слова вызвали в душе у Доротки целую бурю. Все вокруг как бы подернулось дымкой, и в этой дымке ей виделись два резвящихся мотылька. Теперь-то ей стало понятно все, о чем они беззвучно шептались.
Он заметил, что произвел на нее впечатление, и продолжал уже более уверенно:
— Со мной тебе плохо не будет. Я единственный сын, усадьба уже записана на меня, мать живет отдельно, я сам себе хозяин. Дом мой — полная чаша. Куда не отвезу тебя на коляске, туда донесу на руках. Буду тебя беречь и лелеять. Да что тут долго говорить — и малый ребенок знает, каково живется хозяйке у Розковцовых.
— У Розковцовых! — воскликнула Доротка, в ужасе отдергивая руку.
— У Розковцовых! — самодовольно подтвердил он. — Я Вилик, младший сын, с малых лет меня воспитывал дядюшка-мельник, потому-то мы и не были с тобой знакомы. Мой старший брат умер, и я унаследовал всю усадьбу. Когда мы впервые здесь с тобой встретились, я как раз возвращался после многолетней отлучки…
— Прочь, ступай прочь от меня! Прочь! — закричала Доротка, бледная как смерть, с горящими глазами.
— Что с тобой? Ты ума решилась? — испугался Вилик этой внезапной вспышки. Мгновение назад девушка казалась ему такой доброй, он готов был дать голову на отсечение, что ее глаза сияли от счастья, и вдруг она гонит его от себя, как злодея!
Он хотел было опять ласково взять ее руку, но она оттолкнула его.
— Не прикасайся ко мне, я никогда твоей не буду, я дочь каменолома! — еще отчаяннее крикнула она, выхватила веретено из своей сумки и замахнулась, словно намереваясь его ударить, если он к ней приблизится.
Теперь и у Вилика глаза загорелись диким огнем.
— Будь ты кем угодно, хоть самой королевой, — крикнул он и, вырвав у нее веретено, переломил его надвое, — я твое упрямство сломлю, как эту деревяшку, и как ее сейчас швыряю, так и тебя отшвырну!
Вилик повернулся и в ярости бросился прочь, а Доротка осталась — возле нее лежало сломанное веретено. Она стояла так, пока солнце не зашло и по небу и надо всей землей не распростерлась ночь…
Она стояла бы так до утра, если бы за ней не пришел каменолом, встревоженный ее долгим отсутствием. Но Доротка не двигалась с места, никакие уговоры на нее не действовали. Делать нечего, пришлось взять ее на руки и отнести домой, как малого ребенка.
— Ну скажи мне, что случилось? — расспрашивал озабоченный старик. — Явилась тебе лесная дева или леший напроказил? Может, привиделось тебе в сумерках, как скупец деньги в чулок запихивал? Опомнись, дитя мое! Скажи, в каком обличье явился тебе старый бес, чтоб я знал, чем его отвадить.
Бедный старик и не подозревал, что бес явился дочери в образе самом естественном и привлекательном, перед которым мало кто из смертных дев устоит.
Доротка силилась, но ничего не могла ответить. Целую ночь ей было не разомкнуть губ, хотя каменолом кропил ее святой водой и читал то одну, то другую молитву.
— Всюду вижу мать, — прошептала она наконец, — куда ни гляну, стоит передо мной и грозит мне пальцем… Ах, отец, если б вы знали…
И Доротка, рыдая, уткнулась лицом в подушку.
Каменолом больше ни о чем ее не спрашивал. Он решил, что уже знает все. Голова его упала на грудь, и слезы крупными горошинами покатились со светлых ресниц на молитвенно сомкнутые руки.
— Мать свое дитя призывает к себе, — с болью вздохнул он, — некому будет по мне жечь солому[17].
Розковцова сидела на скамье перед камином, устремив хмурый взгляд на пылающий огонь. Вид у нее был неприветливый. Брови вечно насуплены, косой взгляд из-под моргающих ресниц. Она никогда никому не смотрела прямо в лицо, ни с кем не разговаривала по-дружески. Работниками была она постоянно недовольна, с соседями ссорилась. Единственной целью ее жизни было загрести как можно больше денег. Мы уже знаем, что никакими средствами она не гнушалась, руководствуясь правилом: стыд не дым, глаза не ест. До детей своих ей не было никакого дела. Чем старше становились они, тем меньше питала она к ним привязанности. Ее грызло сознание, что со временем придется уступить им право властвовать а самой удовольствоваться малым. Ей хотелось оставаться хозяйкой в усадьбе до конца дней своих.
Кто-то неслышно сел рядом с ней. Розковцова злобно оглянулась, кто это ей докучает? То был Вилик. Но в каком виде! Платье забрызгано грязью, промокшее, глаза ввалились, щеки посинели.
Розковцова язвительно усмехнулась:
— Полюбуйтесь на молодого хозяина, — насмешливо сказала она, — то-то хозяйство пойдет в гору, ежели так и дальше будет продолжаться! Уже трое суток не заглядывал ни на конюшню, ни в хлев, ни в амбар. Все недосуг присмотреть за добром, потрудиться, только бы по кабакам таскаться. Хороший пример для работников! А правду сказать — эка невидаль! Сроду так повелось — что отец скопил, то сын спустил, отчего у Розковцовых должно быть иначе?! Моды нельзя не придерживаться.
— Если вы хотите, чтобы я держался вашей моды, не надо было отпускать меня от себя, — ответил парень с той же резкостью, с какою был встречен, — незачем было спроваживать меня к чужим людям, не объел бы вас, незачем мне было дожидаться смерти брата, чтобы домашнего хлеба поесть. Но я пришел к вам не для объяснений, на это еще будет время. Я хочу знать — что произошло между нами и каменоломом?
При этих словах Вилик уронил голову на закопченный выступ камина. Произнося имя, которое вновь воскресило в его памяти происшедшее на Плани, он почувствовал, как защемило сердце. Хотя он на протяжении трех суток, что блуждал по горам, гонимый гневом и оскорбленной любовью, ни на минуту не забывал о Плани, однако вопрос, заданный им вслух и имевший прямое отношение к случившемуся, заставил его пережить все заново.
Доротке он сказал правду. Он любил внести переполох в девичье царство, ему хотелось нравиться, хотелось, чтоб девушки превозносили его щедрость и обходительность, но с тех пор, как он неожиданно встретил ее, все переменилось. Он думал теперь только о ней, ее скромность влекла его не меньше, чем ее красота. Доротка полонила все его мысли и чувства.
