— Сегодня утром я первый раз этой весной увидела трясогузку. На пашне видала…

Услышанное и каменолома повергло в столь же глубокое раздумье, так что и его пришлось бы спрашивать об одном и том же трижды, а он оставался бы глух, как перед тем его дочь.

— Кто знает, сколько ты их уже перевидала за эту весну, да только внимания не обращала, — произнес он наконец после долгого молчания.

— И то правда, — поспешно подхватила Доротка, хотя отлично знала, что не видела ни одной. Она досадовала на себя, что проговорилась отцу насчет трясогузки. По его лицу она поняла, как он огорчился и встревожился.

В горах по весне девушки внимательно следят за трясогузками. Те пророчат им судьбу на ближайший год. Если увидят первую трясогузку на зеленях — радуются тому, что нынешний год будет, для них веселым; если увидят там сразу двух — то радости еще больше: в этом году выйдут замуж. А если заметят трясогузку на верху, где-нибудь на дереве или на крыше, — значит, предстоит дальняя дорога; увидят ее у ручья — это сулит много слез; а которая заприметит трясогузку на пахоте, у той сердце захолонет — ибо это сулит могилу или по крайней мере горе столь тяжкое, что лучше лечь в сыру землю, чем ходить по ней.

Оттого и была Доротка сегодня такой задумчивой, оттого и каменолом задумался так крепко и убеждал дочь, что не впервые видела она трясогузку, да, да, не одну она уже видела в этом году, да только внимания, верно, не обратила.

Справившись со своим волнением, он стал отсылать дочь домой.

— Коза останется голодной, — настаивал отец, поскольку Доротка уходить не хотела, боясь, как бы хозяин каменоломни не сбавил поденную плату, видя, что она уходит раньше обычного. Старый добряк ссылался на козу, но на самом деле желал лишь одного — вызволить дитя свое из этой сырой дыры. Только сегодня пришло ему в голову то, над чем он никогда прежде не задумывался — какое гиблое место эта каменоломня.

Доротка послушалась лишь тогда, когда отец заверил ее, что хозяин ни слова не скажет, — ведь он бесплатно выходил ему лошадей. В глубине души она была даже рада, что отец отсылает ее домой. Нынче ей и в самом дело было как-то душно и тягостно в каменоломне, ее влекло наружу, под голубое весеннее небо. Она радовалась, что заберется сегодня с козой высоко-высоко, на Плань, где сразу забудет о зловещей трясогузке.

Кому казалось в Грабах тоскливо, тот на Плани приуныл бы и подавно.

Плань — это большая кочковатая пажить на гребне гор, которые по высоте немногим уступают Ештеду. Хотя ее пересекает тропа, ведущая в немецкие земли, и по этой тропе за день и за ночь пройдет немало народу, однако пролегает она по самому краю Плани и вскоре теряется в лесу, на склоне, обращенном к Либерцу. Остальная часть Плани до самых Долгих Мостов представляет собой безлюдную пустошь, куда лишь изредка забредет со своим стадом пастух. Редко кто по доброй воле идет туда. Всякое рассказывали о Плани, но каменолом уверял, что никакой нечисти там не водится, и не запрещал дочери пасти там свою козу. Единственное, что он допускал, — это что в зарослях на болотине живет оборотень: поутру это птица, а заполдень — лягушка, только и всего.

Доротка любила подниматься на Плань. Отсюда лучше всего было видно вокруг, лучше, чем даже с Ештеда, ибо он слишком высок и дальние места кажутся словно покрытыми прозрачной накидкой. С Плани же все было видно совершенно отчетливо. Перед Дороткой как на ладони лежали Чешский Дуб, Мнихово Градище и Косманосы, а если выдавался особенно ясный день, то была видна даже Прага. Доротка различала на горизонте церквушку на Просике и длинную вереницу деревьев на Высочанском холме. По другую сторону Плани лежали Либерец, Рыхнов, Турнов. Рядом вздымались волнистые Малые и Большие Изерские горы, а за ними белели Крконоши. Доротка вспоминала все, что отец рассказывал ей об этих местах, — и разве не замечательно увидеть сразу чуть не полмира, где творились разные диковинные и почти неправдоподобные вещи.

Но сегодня Доротка не вглядывалась в раскинувшиеся перед ее взором дали, хотя небо было ясным, как стеклышко, и синим, как василек. Видно было сегодня так далеко, как редко бывает. Но не вдаль устремляла девушка свой взор, а на двух белых бабочек, порхавших над цветущим кустом терновника. Они садились на цветы, отдыхали на них рядком и вновь вспархивали, резвясь под лучами солнца.

Доротка была уверена, что на Плани, под бескрайним небом, при виде этого огромного прекрасного мира ей полегчает, но стало еще хуже, чем внизу, в каменоломне. Сердце ее сжималось, будто в тисках, особенно после того, как она заметила двух бабочек.

«Если исполнится то, что предвещает мне трясогузка, — подумала она скорбно, — то уже в этом году я покину белый свет, так и не изведав радости, не зная, что такое мать, сестра, подруга. Никогда и ни с кем я не веселилась, подобно этим двум мотылькам. Отец оберегает меня как зеницу ока, но он надо мной вроде самого господа бога. Негоже приходить к нему со всем, что мне взбредет в голову, а так бы хотелось с кем-нибудь поделиться и услышать, что скажет другой, пусть в этом ничего мудрого и не будет. Понять не могу, что со мной творится последнее время; все мне кажется, будто я одна-одинешенька, а ведь у меня матушка на небесах, рядом отец, надо мной бог. Хотелось бы мне знать, о чем эти бабочки без конца говорят друг с другом?»

Козе сегодня было вольготно. Доротка ни разу ее не окликнула. Сегодня весь мир сверкал в лучах заходящего солнца, словно погруженный в расплавленное золото, каждое окно в окрестных городках и замках пылало огнем, каждая былинка на горах пламенела. Доротка не замечала всей этой красоты. Она не отрывала глаз от бабочек, мелькавших в воздухе, как розовые лепестки, занесенные сюда ветром. От отца она знала, что некоторые люди наделены даром понимать живые существа, ей захотелось испытать, нет ли и у нее такого дара. Временами ей казалось, что она уже уловила то, о чем они шепчутся, но когда она попробовала выразить это, ей не хватало слов. А ведь Доротка для всего умела найти подходящие слова, отец терпеливо учил ее этому.

Каменолом не уставал пенять на распущенность молодежи: всякий раз, когда в трактире были танцы, на его крышу летели камни — это парни хотели насолить ему за то, что он не отпускает Доротку. И тот, кто увидел бы сейчас Доротку, не удивился бы, почему парни сердиты на ее отца, прячущею от них дочку.

Доротка была высокая и бледненькая, как цветок, выросший в тени. Остальные девушки, когда бы ни зашла речь о Доротке, находили в этом изъян и твердили, что именно оттого нет в ней ничего привлекательного. Но сейчас им пришлось бы прикусить языки. Щеки Доротки пылали, словно заря, а глаза горели, будто солнце. На этих холмах, под этим высоким небом она была под стать высоким и стройным елям, что росли на скалах под Планью. Казалось, она неотделима от этих гор и гораздо больше дочь Ештеда, чем те неуклюжие толстухи, что копошились в деревнях у его подножия.

Когда Доротка склонилась над цветущим терновником, у не выпало веретено, которое она сунула дома за пояс. Это вернуло ее к действительности.

Она хотела еще сегодня успеть смотать с него пряжу в клубок — и вот те на! — солнце уже почти совсем село, а она и не начинала.

В те времена любая девушка постыдилась бы пасти скотину, не прихватив с собой никакой работы, с одним только кнутом в руках, как это водится теперь сплошь и рядом. Без веретена ни одна не показывалась на пороге и умерла бы от стыда, если бы кто увидел ее не занятою делом. И Доротка перепугалась: сама работа напомнила ей, что еще не окончена. Такого с Дороткой никогда не бывало. Пристыженная, она схватила принесенное мотовило и принялась усердно считать в такт наматываемым виткам: