Каменолом делал работу более тяжелую, чем его дочь. Но, как я уже сказала, в горах даже самая легкая работа — далеко не из легких. Доротка с ранних лет ходила с отцом в каменоломню, остаться ей было не с кем; мать умерла очень рано, а посторонним людям каменолом никогда бы ее не доверил. Доротка выросла за этой работой, играючи привыкла к ней и когда взялась за дело по-настоящему, то оно не показалось ей тяжелее других — еще одно подтверждение тому, что привычка — вторая натура.

Когда каменолому приходится работать неподалеку от входа, то донимают ветер и солнце, в глубине тоже не слаще: зимой там становится не по себе от едких, просачивающихся сквозь толщу камня испарений, летом же, как в погребе, зуб на зуб не попадает. Добавьте к этому нависшие над головой глыбы, похожие на грозные сосульки. С них струится вода, капает грязь, насквозь пропитывая одежду и обувь. Поистине потом и кровью добывали они себе пропитание!

…Отец и дочь взбираются друг за другом на приставленную к стенке лестницу-стремянку. Он всаживает в известняк бурав, она бьет по нему молотом, пока отверстие не станет достаточно большим. Затем отец насыпает туда динамиту, теперь Доротка должна прикрепить шнур. Она отрезает нужную длину, отец поджигает, и оба, соскочив с лесенки и прихватив ее с собой, стремглав бросаются вон. Следом раздается взрыв, земля под ногами дрожит, из образовавшейся щели валит дым. Улыбаясь, они смотрят друг на друга; по звуку им ясно, что динамит отгрыз порядочный кусок скалы. Они возвращаются назад, отец отбивает от отколовшейся глыбы небольшие куски, а Доротка выносит их в круглой корзине наружу, где уже высится груда камня…

И так с утра до вечера, день за днем, неделя за неделей. Работы никогда не убавлялось и не прибавлялось, и ничто не нарушало ее однообразия.

Отец гнул в каменоломне спину от зари до зари, Доротка же под вечер отправлялась домой пасти козу. Коровы у них никогда не было. За всю свою жизнь ни отец, ни дочь не держали в руках таких денег, какие надо было за нее заплатить.

Тот, кто впервые видел избушку каменолома, угнездившуюся над отвесной скалой среди облаков, которую, казалось, смоет первый же ливень и сорвет первым же порывом ветра, не мог не пожалеть тех, кому суждено было в ней коротать свои дни.

Но каменолому жилище его нравилось. Там, в вышине, в облаках, он чувствовал себя привольнее. А его дух витал еще выше этих облаков. Необыкновенным человеком был наш каменолом.

Смолоду не жаловал он трактиры да шумные сборища, а как схоронил жену, так и вовсе перестал бывать на людях. Общение с ними стало ему в тягость, их пустопорожние разговоры раздражали его. Когда после работы выдавался свободный вечер, он садился на завалинку, наблюдая за происходящим в небе и внизу на земле, следя за движением собственной мысли. Его изумляли не только превращения в природе, но и таинство человеческого разума.

— Что за прекрасная штука, этот мозг! — говаривал он дочери. — Занимает так мало места, а вмещает в себя целый мир. О чем ни подумаешь — все как бы видишь воочию: и то, что есть, и то, что было. А какой он находчивый и сноровистый, — все стихии ему подвластны! Слыхал я, есть люди, что плавают по воздуху на лодке, как по воде, а другие железного коня себе сделали. Разведут в нем огонь, впрягут в повозку, к ней еще полсотни повозок прицепят — и катят по белу свету, куда душа пожелает. В час верст двадцать отмахать могут! Да, поистине бог дал человеку большую власть.

Зимой, в холода, когда нельзя было сидеть перед домом, каменолом доставал с полавочника в горнице книгу (у него их была уйма, сложенных до самого потолка) и читал из нее дочери до поздней ночи.

— Отец, вам пора спать, — напоминала ему Доротка, у нее уже совсем слипались глаза, а завтра вставать чуть свет. — В ваши годы нельзя полуночничать, я и то клюю носом.

— Коли хочешь спать — ложись, а меня оставь, — возражал ей отец, — днем дух цепенеет за работой и ожидает вечера, дабы вкусить свою пищу. Ему любо поразмыслить о разных диковинах, о том, что всему сущему на небе и на земле дано свое поименование, свое время и своя мера. Это его взбодрит, а вместе с ним воспрянет и тело, в коем он обитает. Дух — господин, тело — его слуга. Бес же, сидящий в нас, норовит все повернуть по-другому, чтоб мы ублажали тело, а не душу. Но от меня он этого не дождется, да и от тебя, бог даст, тоже.

И каменолом от души смеялся над бесом, извечным врагом рода человеческого, и начинал рассказывать дочери, как тот подстраивал ему разные ловушки, а он неизменно брал над ним верх, обводил вокруг пальца.

Сонливость Доротки как рукой снимало; бывало, она чуть зардеется, выслушав это мягкое отеческое наставление, и в который раз даст зарок не срамиться больше перед отцом.

Однажды за домом у родника поселился водяной, рассказывал каменолом, и докучал ему, как только мог. То кружил возле дома в обличье старой бабы, то в виде отвратительного карлика с зелеными волосами строил ему рожи в окошко, то вешал на забор сушиться красный сюртучок, с которого капала вода; однако стоило броситься к ограде, чтобы сорвать сюртучок, как тот исчезал.

Наконец каменолому все это надоело. Он отправился в Житаву, купил там белую луковицу, каких в их местности не выращивают, и закопал ее у порога. Разлюбезный водяной быстренько убрался, потому что белого лука он не выносит. При этом он рыдал так, что сердце надрывалось.

Спустя некоторое время в доме расплодились мыши. Теперь уж каменолом долго не раздумывал. Он тут же воткнул в кровлю рог белого козла, заколотого в день святого Якуба, и мышам пришлось несолоно хлебавши улепетывать вслед за водяным.

Немного погодя у козы молоко пропало. Каменолом сбрызнул ее водой, собравшейся после первой грозы в желобе и слитой в новую кринку, и все как рукой сняло. Короче, никакие козни этого исчадия не могли каменолома обескуражить.

А в общем-то каменолом относился к духам весьма почтительно. Когда они ему не докучали, он воздавал им должное, утверждая, что они боятся людей не меньше, чем люди их. К людям они, бедняжки, тянутся в надежде, что кто-нибудь снимет с них заклятие. Но люди по большей части пугаются, спешат отчураться, а то бывает, и ноги кто-нибудь протянет с перепугу, и духи снова обречены долгие годы блуждать с мечтой о спасителе. Из этого следует, что сочувствие каменолома духам проистекало из сострадания к ним.

Если ночью каменолом сталкивался с чем-то диковинным, он никогда не прибегал к заклинаниям, как это делают люди жестокие, и никогда не пугался, как люди трусливые, а невозмутимо обращался к загадочному существу с такими словами:

Если ему преграждал дорогу злой дух, каменолом был теперь для него неуязвим; если добрый — дух мог изложить свою просьбу, а коли просить было не о чем, ему дозволялось продолжать свой путь.

Каменолом ни за чем бы не постоял, представься ему случай оказать услугу одному из таких жаждущих высвобождения духов. Он пошел бы на все и ничего бы не убоялся.

Он всегда негодовал, вспоминая, как струсил один крестьянин, которого девинский дух избрал себе в высвободители.

Девин — старинный, окруженный глухим лесом замок примерно в часе ходьбы за Осечно по направлению к немецкому Вартенбергу. Говорят, раньше он принадлежал графам Биберштейнам, изгнанным из страны за приверженность к еретической вере. Через тот лес ехал из Грабов крестьянин. По дороге к нему прибился бродяга и завел разговор. Мужик жаловался на тяжкий труд, барщину и на все другое, что досаждало крестьянину. Бродяга в ответ сказал, что крестьянин мог бы от всего этого раз и навсегда избавиться, если только он не из трусливого десятка. На что крестьянин обрадованно ответил, что не из трусливого.

Тут бродяга указал ему в лесу под Девинским замком место и назначил ночь, когда надо туда явиться. Едва пробьет на старой башне, полночь, как мимо него пробежит дикий кабан с золотым ключом в пасти, а за кабаном промчится на вороном коне гусар с обнаженным мечом.