Верно. В боевых порядках роты, батальона, даже полка нам бывать почти никогда не приходилось, разве что в дни особенно стремительного наступления — это-то и обусловило в значительной степени то, что мне удалось избежать ранения. Но ведь человек так устроен, что для него всегда существует «впереди» и «позади», где бы он ни находился — в штабе полка, дивизии, или в генеральном штабе, или вообще за тридевять земель от линии фронта. Масштабы опасности, понятное дело, будут другими, но к относительности этих масштабов мы как раз привыкаем быстро, «притираемся», если можно так выразиться.

Зато части связи были единственным, пожалуй, родом войск, личный состав которого, особенно же командный состав, постоянно находился в состоянии боевой готовности. Пехоту, артиллерию, танкистов отводили на отдых, на переформирование, передислоцировали, по ночам они, как правило, могли поспать — ночные бои были редкостью; летчики, сменившись с дежурства, полностью отключались от боевых забот, особенно в осенне-зимние, богатые осадками периоды. Мы же не только четыре года несли вахту без выходных — если не считать недалекие переезды с места на место, — но и ночами, в случае чего, нас будили неоднократно: именно в ночные часы любило переговариваться высокое начальство, и уж тут держи ухо востро… Да и во время переездов рота наша редко когда могла не ощущать ответственности: линия-то продолжала работать, и какой-то ее участок все еще оставался обычно под нашим контролем; мы перетягивались с более тыловой позиции на вновь освобождаемую территорию, середина, как у червяка, оставалась на месте.

Так что в общем и целом считать себя «заколдованным» у меня особых оснований не было. И все же где-то, в самой глубине, на самом донышке того, что принято называть душой, теплилась убежденность в том, что пока там, в Ленинграде, живет и здравствует няня, я, ее неотъемлемая частица, тоже буду жить и здравствовать здесь или в другом месте, куда нас перебросят завтра, близко от передовой или далеко, во время затишья или в дни самого бурного наступления, под угрозой ежечасного обстрела или только размеренных и не корректируемых никем огневых налетов.

Такова была сила моей привязанности к ней.

…Такого рода ни на чем не основанные уверенности часто возникали у меня в военные годы. Очень прочное ощущение неуязвимости появлялось у меня, смешно сказать, в те часы, когда на фронте представлялся случай помыться в бане. Раздевшись догола, я всегда чувствовал себя так спокойно и безмятежно, словно на то время, что я безоружен, война прекращается и начнется вновь лишь в тот момент, когда я вновь натяну на себя всю положенную амуницию…

Мои дороги за время войны с фашистской Германией не были дальними, по российским масштабам. Отстоявшись за Новгородом, мы спустились южнее озера Ильмень, потом стали продвигаться на запад, вновь оказались в Латвии, а потом и в северной Литве, и капитуляцию немецкой армии встретили в составе частей, прижавших к морю так называемую курляндскую группировку противника.

День нашей Победы… Я отсыпался после очередного изнурительного дежурства и с тяжелой головой проснулся вдруг от огневого шквала, бушевавшего вокруг: приветствуя поражение проклятого вермахта, стреляли все, каждый из доступного ему в данный момент оружия — зенитки били тоже. Я разрядил в воздух трофейный автомат и пистолет, мы выпили все спиртное, оказавшееся под рукой, и снова завалились спать.

Таким и остался в моей памяти день нашей Победы: обычный боевой и трудовой день с нежданной радостью поздно вечером, почти ночью. Мы понимали и раньше, что война близится к концу, мы ждали этого конца тысячу четыреста дней и ночей, или около того, но когда и где будет поставлена точка — не знал никто.

Еще утром, в этот самый день, была тяжело ранена наша любимица телефонистка Лиза Гуляева. Свободная от дежурства, она отправилась на близлежащий перекресток — поболтать с подружкой-регулировщицей, — и обеих подстрелил, к счастью не до смерти, перебегавший дорогу из леса в лес немец. Правда, от возмездия он не ушел: услышав выстрелы, мои ребятки кинулись следом и прикончили своего последнего фашиста, матерого, в чинах, с железным крестом на шее.

Снятые с убитого крест и бинокль ребята подарили мне на память. На крест, выданный в 1939 году — за что — за Францию? за Польшу? — оказалось очень удобно наматывать нитки, чтобы держать некоторый запас в полевой сумке: по одной диагонали я намотал белые, по другой — черные; уходящие к центру под острым углом окончания «крестовин» не давали ниткам сползать. Что же касается бинокля, то недавно его обнаружил висящим на книжной полке приятель-охотник. Приподнял запылившийся кусок кожи, с тех пор прикрывающий стекла — аккуратный народ немцы, — удивился, позавидовал, стал расспрашивать.

Я рассказывал ему о том, как в моей сугубо городской квартире появился полевой бинокль, а сам в очередной раз подумал: а было ли все это?

Не придумал ли я половину?..

В предместье Риги, на шоссе, тормозит низенький грузовичок-полуторка военного времени. Старший сержант, только что остановивший машину, легко спрыгивает из кузова на землю, кивает шоферу, перебрасывает через плечо совсем почти пустой вещмешок, оглядывается по сторонам и торопливо шагает по застроенной разнокалиберными домиками поперечной улице.

Машина едет дальше.

Холодно, ветер, конец декабря, но сержант одет в шерстяное офицерское обмундирование, хорошо подогнанную по фигуре новенькую шинель и мороза словно бы не замечает. Пройдя метров триста, он уверенно сворачивает в ворота, вяло охраняемые закутанным часовым, и оказывается в расположении воинской части. Предъявляет часовому документ, спрашивает его о чем-то, выслушивает ответ, кивает и направляется к стоящему в глубине двора дому.

Минута, другая, и сержант, постучав, входит в небольшую комнату, где, вытянувшись в удобном кресле, читает книгу офицер с погонами капитана на шинели, наброшенной на плечи. Офицер улыбается, не вставая, протягивает пришедшему руку, приглашает присесть. Беседа длится минут пятнадцать, затем сержант заходит в комнату рядом — там на дверях написано «штаб», — потом, держа в руках небольшую бумажку, вновь появляется на дворе, для того чтобы нырнуть в низенькую дверь одноэтажного здания без окон — то ли сарай, то ли склад.

Когда он выходит оттуда, вещмешок его туго набит. Заглянув еще к офицеру — поблагодарить, попрощаться? — сержант движется к воротам. Капитан выходит проводить его на крыльцо.

Так оно все и было. Я не успел получить продукты, и капитан Петросян, командир такой же, как наша, отдельной роты связи, наш постоянный «сосед справа» и мой старый знакомец, распорядился отоварить мой продаттестат. Явиться к ней с пустыми руками? В годы войны это было вдвойне невозможно, немыслимо.

Вечером тридцатого декабря 1944 года я вновь оказался в Риге — после трех с половиной лет отсутствия.

Собственно, вечер, как таковой, еще не наступил, но зимний день короток, сумерки загодя принялись обкладывать небосвод свинцовым кольцом, а мне необходимо было разыскать в огромном городе малоизвестную, судя по всему, окраинную улицу.

Начинать поиски следовало с центра. Отшагав километра три, я добрался до Даугавы и перешел понтонный мост — единственная ниточка соединяла берега могучей реки, все остальные средства сообщения были взорваны в ходе недавних боев за город.

На обоих съездах с моста копошились группы саперов — следили за движением транспорта, укрепляли что-то после прохода особенно тяжелых машин, тягачей, танков. Спускаясь на правый берег, я прошел вплотную к огромному полушубку с лейтенантскими погонами и, к величайшему своему изумлению, узнал в нелепо торчавшем из полушубка щуплом человечке старого товарища по роте двухгодичников Гришу Миндлина, исчезнувшего в сорок первом — мы считали его погибшим. Узнал, скорее всего, по тому, как лихо держались на самом кончике блестящего длинного носа очки.