Я неумело обнял ее, поцеловал… Мысли спросонья совершенно спутались… Твердо знаю, что сухой жар сжигал меня — это ощущение, как и ее глаза, я не забыл до сих пор.

Так я, впервые в жизни, почувствовал себя очень сильным. Упоенный своим могуществом, я стал совершенно иначе держаться, гораздо увереннее чувствовал себя в операционной. Мир как бы подчинился мне, я ощутил себя одним из его хозяев, а не зависящим от кого-то или от чего-то рабом обстоятельств; я стал вровень с самоуверенными людьми — я всегда их недолюбливал, но и завидовал им тоже.

Может быть, я тогда же освободился бы от сковывавшего меня всю молодость комплекса, но этому, как ни странно, помешала именно переполнявшая меня уверенность. Мое скромное счастье оказалось недолгим. Человек очень прямой, я не стал — не мог! — скрывать свои чувства, да и с какой стати скрывать чудо, скрывать то, что так окрылило меня, что, следовательно, могло принести только пользу всему человечеству?! Я был слишком беспечен и ненасытен, чтобы думать о конспирации, о маскировке, хотя Клава умоляла меня об этом; я уводил ее в лес, требовал, чтобы она приходила по ночам в мой угол…

Развязка не заставила себя ждать. Пошел шепоток, вмешался замполит, и кончилось все это тем, что мою подругу перевели в другой госпиталь, несмотря на то что я отчаянно умолял не делать этого, заявлял о своей готовности жениться на ней…

— Не положено, — сказал начальник госпиталя. Он был сухой человек.

Мы переписывались некоторое время, потом Клава исчезла куда-то…

А я опять замкнулся в себе. Война кончилась, я восстановился в институте, пришлось нажимать на занятия, чтобы догнать группу, — только с практикой у меня было лучше всех. Естественно, мои встречи с женщинами были редкими, мимолетными, да и женщины не блистали ни молодостью, ни красотой. Принимая, как и все студенты-фронтовики, активное участие в общественной жизни, получая именную стипендию, я никак не мог себе позволить завести какую-нибудь интрижку тут же, в институте. Только на последнем курсе я женился на девушке, которая, как и Клава когда-то, взяла инициативу в свои руки.

Все категорически изменилось, едва я почувствовал себя уверенно за рулем автомобиля. Я не только перестал конфузиться и робеть, я почему-то стал считать каждую привлекательную женщину, садившуюся рядом со мной в машину, своей потенциальной «жертвой». Дело дошло до того, что я искренне удивлялся, выяснив тем или иным способом, что она попросту собиралась проехать со мной рядом несколько километров — несколько десятков или несколько сотен километров. Я и сажал-то в машину исключительно женщин, которые мне нравились.

Начало этой мистерии положила та самая Галина Семеновна, о «роковом» вмешательстве которой в мою жизнь я уже упоминал. Много лет, еще с института, где мы учились в одной группе, у нас продолжались какие-то малопонятные отношения. Скрытая, ирреальная сила неудержимо тянула нас друг к другу, а мы, словно сговорившись, не давали ей выхода, сдерживали себя, даже поговорить откровенно не пытались. Сколько раз впоследствии, вспоминая эти годы и досадуя на себя, я удивлялся: ну почему мне было не жениться тогда на Гале, почему надо было ждать, чтобы меня женила на себе другая?

Быть может, наше взаимное влечение казалось нам слишком очевидным, а потому запретным или недостаточно глубоким и серьезным… Или, поскольку мы были соучениками, нам не хватало дистанции, чтобы выделить друг друга из общего потока, — обыденное стать исключительным вроде бы не может… Или Галя, пришедшая в институт прямо после школы, не решалась шепнуть что-нибудь ласковое человеку, который был на шесть лет старше ее…

Сам я, как известно, робел, да и занят был чертовски.

Потом я женился, вышла замуж она, мы иронизировали вдвоем по этому поводу, и я всегда негодовал при этом, мне было грустно, и досадно, и жаль чего-то безвозвратно утраченного.

Чего?

В ночь после выпускного вечера наша группа устроила дополнительно еще вечеринку на квартире одной из девушек. В разгар застолья я вышел на кухню помыть руки — ванные комнаты были тогда далеко не везде. Я уже повесил на место полотенце и собирался назад в комнату, когда на кухню вошла Галя и тоже потянулась к водопроводному крану — напиться. «Желанная моя, ведь мы, может, в последний раз видимся», — ни с того ни с сего подумал я, глядя на родную стройную фигурку в шелковом платье, склонившуюся над раковиной. «Да что же это… Да неужели…» Мгновение, вспышка — и меня швырнуло к ней. Сжав левой рукой длинные, рыжеватые волосы, я заставил ее выпрямиться, отогнул голову и впился губами в полураскрытые губы.

Галя только трепетала, не делая ни малейшей попытки высвободиться и старательно отвечая на мой поцелуй. Стопка грязных тарелок, объедки, окурки, помойное ведро, стоявшее почему-то открытым, — ничто не смущало нас. Ни ее мужа, ни моей жены на этой вечеринке не было, и бог знает, чем бы все кончилось, если бы нас не спугнула хозяйка дома.

— Вы что тут делаете вдвоем? — кокетливо погрозила она пальчиком. — А ну, Саня, помоги-ка мне откупорить еще бутылочку!

Галя, вспыхнув, убежала, а я вернулся в комнату вместе с хозяйкой, с бутылкой вина в руке.

Когда собрались по домам, Галю отправился провожать близкий друг ее мужа, которому это заранее было поручено. Она с тревожным вызовом глянула мне в глаза и ушла.

Лето, первые месяцы работы… Жизнь развела нас в стороны. Изредка мы встречались, правда, на научных конференциях, на совещаниях педиатров, и каждый раз, хотя бы издали, тоскливо глядели друг на друга, словно бы вновь и вновь сожалея о чем-то. Наши взгляды, скрещиваясь, доставляли нам минутную радость, но, главным образом, подтверждали это сожаление. А годы бежали.

Потом Галя позвонила мне и предложила консультировать в небольшой ведомственной детской больнице, которой она стала заведовать. Я согласился, но и это ничего в наших отношениях не изменило.

И вот настал день, когда я приехал на консультацию на «Москвиче». Мы с Галей вместе вышли из больницы, и я предложил отвезти ее домой.

Галя взглянула на меня с удивлением, но не стала задавать банального вопроса, откуда у меня машина, а кивнула и села рядом со мной на сиденье. Всю дорогу она молчала, напряженно думая о чем-то. Когда же мы доехали и я остановился возле ее дома, она, открывая дверцу, тихо сказала:

— Какой ты счастливый… за город ездить можешь…

Она уже ставила ногу на тротуар, когда я услышал свой собственный голос, приглашающий ее поехать со мной за город в ближайшее воскресенье. Что заставило меня произнести эти слова, я не знаю; в беспамятстве я не был, это точно, ибо совершенно отчетливо сознавал, что жена и теща именно в воскресенье отправляются в гости к какой-то очередной родственнице.

Галя повернула ко мне лицо, ее усталые после трудового дня глаза помолодели. Согласилась она сразу, словно мое предложение было чем-то обычным, само собой разумеющимся, словно я приглашал ее за город уже много раз, и она ждала, что я это сделаю и сегодня…

В воскресенье мы встретились в центре. Галя была тщательно одета, чего за ней в последнее время не наблюдалось. Могу дать голову на отсечение: расцветка ее платья была той же, что и в выпускной вечер.

Заехали мы далеко. По дороге шел обычный, пустоватый разговор о природе, о погоде, о местности, которую мы проезжали, о грибах, которых в этом году обещали множество, но под тонкой словесной оболочкой билось что-то осязаемое, прощупывались какие-то желвачки, какие-то катышки мускулов, накапливались импульсы, не имевшие ничего общего с произносимыми вслух словами.

Хозяйки, которая могла бы нас спугнуть, в лесу не оказалось… Дом был в полном нашем распоряжении.

— Господи, мне уже тридцать четыре… — только и произнесла она.

Потом Галя призналась, что, увидев машину, поняла, что ждать больше нельзя ни минуты.

Да… Обрети мы друг друга раньше, мы, скорее всего, не расстались бы, и многое в моей жизни пошло бы по другому руслу. Вероятно, мы были бы удачной парой, и рядом со мной шла бы по жизни не просто «законная жена», а горячо любимая женщина, нежность которой я все снова и снова стремился бы удержать. Вот так промчишься в молодости мимо, а потом…