Игорь уехал, и я почувствовал себя осиротевшим и одновременно избавленным от опеки.

Время было летнее, семья жила на даче километрах в пятидесяти от города по самому бойкому курортному направлению. Это означало, в частности, что ездить туда каждый день автобусом было сущим мучением. В электричке народу было меньше, зато от нее приходилось тащиться более двух километров пешком.

Вот такая была обстановка. А в чужой хибаре одиноко стояла моя — моя! — новенькая машина.

Не помню, как возникло у меня это бредовое намерение. Со мной случается иногда, что я слепо подчиняюсь какому-нибудь инстинктивному порыву, — вероятно, это был как раз такой случай.

Стоял необыкновенно душный вечер, а на дачу надо было везти особенно тяжелую и громоздкую поклажу, и даже думать о том, чтобы втискиваться с ней в переполненный автобус, было противно.

Вот я и вывел машину из гаража.

Машина моя? Моя. Ездить я умею? Умею — в этом-то я не сомневался! За чем же дело стало? За пустой формальностью — бумажкой, дающей разрешение? А раз это всего лишь формальность…

Странное все-таки состояние, ах, какое странное: прекрасно знаешь, что все доводы, которые капают тебе на мозги, гроша ломаного не стоят, тебе стыдно принимать такую бессмыслицу всерьез и потом лопотать ее кому-то, оправдываясь, но совладать с собой ты не можешь. Как мальчишка.

В тот вечер я загипнотизировал себя подобными идиотскими рассуждениями, и мне уже ничего не оставалось, как только действовать. С трудом отомкнув невероятной сложности амбарный замок, я растащил пронзительно скрипевшие половинки дверей, погладил «Москвича» по носу и сел за руль. Машина радостно завелась — ей явно надоело торчать в этом гнилом местечке.

Включив первую скорость, я стал осторожно выезжать. Надо сказать, что выбраться из нашей хибары прямо вперед не было никакой возможности — мешал угол арки, ведущей в первый двор. Кроме того, створки дверей были плохо приделаны и до конца не открывались, а слева, совсем близко, тянулся упомянутый уже брандмауэр. Надо было подать вперед, затем, угадав момент, круто вывернуть направо, проехать немного по узкому проходу, аккуратно развернуться на пятачке и лишь после всего этого попадать в подворотню.

Повернуть достаточно резко направо в нужный момент я не сумел и уткнулся носом в чье-то окно — слава богу, хозяев не было дома. Попытался сдать назад — оказалось, что я уперся в левую половину гаражной двери. Снова подал вперед и сразу же задел крылом за правую ее половину. Я был зажат, как в тисках, перепугался, но и обозлился тоже. На всякий случай дал обет оставить машину на месте, если удастся каким-нибудь чудом снова въехать в хибару.

Но кто же теперь выполняет обеты?

Встав наконец в исходную позицию, я еще раз попытался своевременно вывернуть руль, и мне снова это не удалось, но я обозлился еще больше.

Не стану описывать все подробности неравной борьбы. Часа через два я выбрался на улицу. У «Москвича» была вмятина на заднем бампере, поцарапаны оба крыла, помят ободок правой фары. В остальном все было в порядке, гараж заперт, стены и арки двора стояли на прежнем месте.

Вывести машину на улицу было труднее всего, потом дело пошло. Заехав за вещами, я благополучно добрался до дачи. Правда, скорость, с которой я в те времена передвигался, колебалась между тридцатью пятью и сорока километрами в час, и я очень мешал движению, но за медленную езду у нас почему-то не штрафуют, и меня никто не остановил.

На даче меня встретили с удивлением, в глазах детей я стал героем (наконец!).

Вдохновленный этим успехом, я стал ездить по самому оживленному участку шоссе на работу и с работы, не имея на это никаких прав.

Жена уверяла, что каждый раз, не видя машины в положенное время, она лежит в предынфарктном состоянии. Я, как и подобает мужчине, слегка посмеивался над ее слабостью.

За два месяца меня никто ни разу не остановил — очевидно, машина под моим управлением не внушала подозрений.

Вернувшийся из отпуска Самохвалов был в ужасе.

— Ты понимаешь, чем это тебе грозит? — спросил он, заикаясь от возмущения: для профессионального шофера ездить без прав примерно так же невозможно, как ехать на красный свет.

— Ну, чем?

— А тем, что тебе могут задержать на год выдачу прав, а если ты, не дай бог, собьешь кого-нибудь или создашь аварийную обстановку на дороге, тебя будут судить вдвое, втрое строже! И вообще, как ты додумался… Сорок лет человеку… врач… семья… ведь это же хулиганство!

Не стану отрицать, я испугался. До смерти. Но остановиться уже не мог. Аварийная ситуация? Я верил в свои силы, — как оказалось, не зря.

Наступил август, подошла моя очередь, и мы отправились сдавать экзамен. Правила я ответил кое-как — никогда не мог заставить себя зубрить! — зато практическая часть прошла без сучка, без задоринки. Опыта у меня было будь здоров сколько, а когда рядом сидел капитан милиции, от присутствия которого иные впадают в транс и норовят сбить столб, я, двигаясь по улицам на законнейшем основании, не волновался совсем и ничего не боялся.

На следующий день я получил новенькие права, полюбовался ими и сунул в карман.

Это было в среду, а в пятницу меня остановили на шоссе. Инспектор ГАИ, вежливо козырнув, попросил документы.

Я знал, что они у меня есть, но шарившая в кармане рука дрожала — так был я ошарашен этим невероятным совпадением. Инспектор бегло просмотрел права, технический паспорт и разрешил мне двигаться дальше. Я ничего не нарушил, просто сегодня проверяли все «Москвичи» бежевого цвета — где-то кто-то угнал похожую машину.

Вот и не верь после этого в судьбу.

Увы! Пока мы с «Москвичом» вступили в нашу совместную зрелость, далеко не все шло так же гладко.

Зрелость…

До того как я сел за руль, характер моих отношений с женщинами был убог, постыден, бессмыслен, случайные встречи не только не скрашивали, не согревали мое существование, но, напротив, делали его еще более гнетущим.

Преувеличения здесь нет, хотя я не мог бы объяснить, почему так получалось. То ли все из-за того же комплекса неполноценности по отношению к прекрасному полу, которым я страдал с юности и который был порожден моим зауряднейшим внешним видом. То ли потому, что я ушел на войну еще мальчиком и, когда там, на фронте, меня обняла первая в моей жизни женщина, я попросту не знал, как должен отвечать на ее объятия. Хорошо, она оказалась опытнее меня…

Мы работали с Клавой в одном госпитале. Наш хозвзвод кое-как приспособил под жилье несколько полуразрушенных хат; одну из них отдали среднему медперсоналу. В образовавшейся после ремонта большой комнате разместились все наши сестры и я. Девушки спали посменно на нарах, а для меня двумя плащ-палатками был отгорожен уголок, куда только-только влезла стандартная железная койка.

В те дни и ночи, когда я валился с ног от усталости, мне бывало безразлично, где спать, лишь бы можно было, переделав все дела, закрыть наконец глаза. Когда же выдавался денек поспокойнее и спать хотелось не так отчаянно, то, пройдя вечером через девичий «дортуар» и слыша потом через нашу эфемерную перегородку каждое слово, каждую нескромную шутку — в том числе и в мой адрес, — слыша каждое движение, я мучительно долго не мог заснуть.

Я — любил. Я любил их всех сразу, высоких и низеньких, худощавых и толстушек, любил их тела, их длинные волосы, восхищался их формами — короткие для того времени форменные юбки и туго перепоясанные гимнастерки старательно подчеркивали каждый изгиб. Увидев их полуодетыми и зная, что здесь, рядом, они в эти минуты раздеваются совсем, я легко рисовал в своем воображении картины их щедрых прелестей; анатомию, слава богу, я знал неплохо.

Шли ночи, мучения мои становились подчас едва переносимыми, но предпринять что-нибудь или просто ответить на заигрывания я стеснялся.

Робел…

Эта пытка продолжалась до тех пор, пока Клава — она была из Рязани, я хорошо помню ее бездонные, совершенно, сплошь черные глаза — не выбрала денек, когда мы с ней отсыпались после ночного дежурства, и не взяла инициативу в свои руки. Во время общего обеда Клава, будучи уверена, что в ближайшие полчаса в наше общежитие никто не зайдет, вошла ко мне за загородку, присела на краешек моего утлого ложа, тихонько разбудила меня, а потом, не говоря ни единого слова, скользнула, в одном белье, под одеяло и прижалась ко мне всем телом.