Теперь нас обоих связывали семейные путы, рвать которые было поздновато. Не судите нас строго — мы не решились растоптать все, чем обросли за эти годы. Зря, вероятно.

Наши встречи были вначале частыми и бурными, потом — размеренными, как метроном… Мне было жаль и Галю, и себя… Нас связывало что-то очень настоящее… Я терзался, не находя выхода, не видя возможности придать нашим отношениям подлинность и прочность.

Потом мы расстались — уже навсегда…

А для меня открылась не существовавшая ранее перспектива, сулившая обновление, дававшая надежду на все новое и новое очищение души — именно этого ждал я от каждого следующего знакомства. Я не хочу, чтобы создалось впечатление, будто с помощью «Москвича» я стал профессиональным покорителем женских сердец, — не забывайте, я по-прежнему нес служебные и домашние обязанности, и еще стал работать над диссертацией, да и машина непрестанно требовала времени, чем «старше» она становилась — тем больше. Но с женщинами я стал откровеннее, смелее.

Отчасти дело, конечно, и в том, что, сидя за рулем, мы утрачиваем недостатки нашей внешности. Когда женщина идет по улице, а ты сидишь в машине, рост твой ей неизвестен, а лицо твое, сквозь ветровое стекло, она всегда видит в рамке из никеля и лака. Когда же машина движется, а женщина голосует, ее возможности разглядеть твою физиономию снижаются до минимума.

Да и так ли уж ей это важно?

Внешность мужчин значительна только для очень юных, очень тщеславных или очень глупеньких девиц. Для женщины, хоть сколько-нибудь разбирающейся уже в жизни, значение будет иметь твой ум — для одной, твой бумажник — для другой, твои гены семьянина — для третьей, то, как ты ведешь машину, — для четвертой.

Я не хочу сказать, что все дело в скорости, но я точно знаю, что только оказавшись за рулем и держа его в меру крепко, я получил самую скромную возможность свести счеты с красотками, так долго пренебрегавшими мной.

Емкая формула «автомобиль — не роскошь, а средство передвижения», введенная в обиход теми же Ильфом и Петровым полвека назад, обретает сейчас у нас свой подлинный смысл. С каждым месяцем все быстрее жители нашей страны всерьез начинают делиться на тех, кто едет в автомобиле, и тех, кто идет пешком.

Между этими лагерями должно сохраняться полное взаимопонимание.

Впрочем, шофер не склонен терять исконное уважение к пешеходу, хотя горя с ним, бывает, хлебнешь немало; завидев впереди встречную автомашину, ты почти всегда, пусть приблизительно, можешь представить себе, чего от нее ждать, а вот чего следует ждать от появившегося на дороге человека — трезв он или пьян, внимателен или беспечен? — ты знать никак не можешь. Тут такая интуиция нужна… Но злятся на пешеходов только новички да истеричные любители; опытный шофер привыкает к ним, как к неизбежному злу.

Опытный водитель — психолог.

И он обычно добрый человек: он снисходительно прощает пешеходу самые безумные выходки, как взрослый прощает ребенку.

Кроме того, в его семье обязательно найдется несколько пешеходов — думая о них, шофер думает и о всех пешеходах мира.

Есть и еще одно, простейшее обстоятельство: поставив машину, каждый водитель немедля сам превращается в пешехода.

Так что со связью «шофер — пешеход» вроде бы все в порядке.

Но вот обратная связь налажена у нас еще неважно.

Многим пешеходам, как это ни грустно, попросту плевать на личность шофера. Они считают водителя придатком машины; многие продолжают относиться к шоферу, как к существу второй категории, призванному их обслуживать. Живуча госпожа Простакова: «Да извозчики-то на что ж? Это их дело».

Далеко не все понимают:

— что завтра шофером может стать их младший брат, а послезавтра обязательно станут их же собственные сыновья и дочери,

— что пешеход кровно заинтересован в уровне подготовки шофера, каждого шофера, — что толку в безукоризненном вождении машины девятью водителями, если десятый возьмет да и задавит тебя?

— что пешеход, во имя собственной безопасности, должен быть озабочен и тем, чтобы шофер, работая в максимально благоприятных условиях, сберегал к концу дня, к концу месяца, к концу сезона свои нервные клетки,

— что, упорно отказываясь от возможности самому стать шофером, он отстает от эпохи и значительно укорачивает свою жизнь.

Почему?

Потому, что герою нашего времени все менее показана инертность и, напротив, все более полезна скорость. Не повышение темпа беготни по учреждениям и магазинам, конечно, а скорость как категория существования материи.

Человечество давно культивирует скорость.

Состязания бегунов — скачки — гонки.

Колесницы разного рода — поезда — автомобили.

Велосипеды — мотоциклы — скутера́.

Аэропланы — ракеты.

Но никогда еще борьба за скорость не была увенчана такими успехами, как в двадцатом веке.

Никогда еще скорость так естественно и так прочно не входила в наш быт.

Каждый из нас инстинктивно, часто не замечая этого, стремится приобщиться к успехам скорости, — он вынужден это делать, как член общества, как его частица.

Каждый.

В чем, например, суть интереса к современным турнирам на льду и к рыцарям, закованным в латы не менее основательно, чем средневековые бойцы? Ведь интерес этот поистине глобален: школьники бросают уроки, твердо зная, что завтра их непременно спросят; влюбленные отменяют очередное свидание, даже если у них есть сегодня ключ от комнаты приятеля; шахматисты прерывают турниры, улицы пустеют, тысячи домашних хозяек, позабыв про котлеты, впиваются глазами в экран, когда идет большой хоккейный матч.

— А Фил вчера был явно не в духе…

Дожидаясь очереди в химчистке, я услышал эти слова от миловидной женщины средних лет; в те дни передавали серию матчей с канадцами, и речь шла об одном из них, нападающем Филе Эспозито…

В чем дело? Что привлекает миллионы? Зрелище? Но их — легион. Жажда победы нашей команды, некое локальное или национальное самолюбие? Не только: побед и поражений в спорте не счесть — почему же именно хоккей? Жесткость схваток? Не только: они куда менее жестки, чем бокс или борьба.

Зрителей привлекает, прежде всего, скорость хоккея, та неукротимая стремительность, с которой развертывается сражение. Каждый, кто смотрит матч, сам подключается к его темпу: да, да, он, старик, мчится со своим любимцем в атаку и хоть три периода — шестьдесят игровых минут — идет по веку с максимальной скоростью, доступной сегодня не вооруженному техническими новинками и суперновинками пешеходу.

Жить вровень со скоростью века не может не быть здорово для любого организма: только так можно сбалансировать сложные отношения данного человеческого существа с природой, неотъемлемой частью которой он остается, где бы он ни жил, какой бы профессией ни владел; только так можно избавить человечество от разного рода комплексов и помочь зачумленному цивилизацией жителю огромного современного города сохранить тонус жизни нормального землянина.

Так вот: профессия шофера — единственная из массовых профессий — дает такую возможность повседневно. И не иллюзорно, а вполне реально. Не надо ничего преодолевать — ни возрастные ограничения, ни ложный стыд, ни даже лень. Сел за руль, вставил ключ в зажигание, нажал на стартер, включил скорость — и поехал.

Сразу поехал. Двадцать. Сорок. Шестьдесят. Сто — если ты на дороге. Ты больше не инертен, ты вовлечен в общий скоростной поток, ты движешься. Тебе легче дышится, сердцу твоему, побитому годами и огорчениями, гораздо просторнее, оно не задевает за стенки сердечной сумки, мелкие заботы, минуту назад заслонявшие солнце, уходят назад с быстротой, соответствующей — или хотя бы прямо пропорциональной — показаниям спидометра, и ты оказываешься вдруг связан со своей эпохой, со своим веком гораздо прочнее, чем сотни твоих современников, оставшихся стоять на месте.

Ритм века уже не бьет тебя по затылку — ты идешь на одной с ним волне.