Затем был почтамт. Высокий каменный флигель. Герб на больших воротах. Широкий двор, окружённый деревянными сараями для лошадей и экипажей. Здесь находилась и почтовая станция, и небольшой гостевой дом, который, впрочем, пустовал большую часть времени. В главном зале мебель не изысканная, но надёжная и чистая. Толстенная книга для регистрации почтовых отправлений лежала на конторке, за которой стоял маленький сухонький человечек с редкими волосёнками и мечтательным взором, воздетым к потолку.

Иван Петрович кашлянул, и человечек, вздрогнув, встрепенулся, оглянулся и угодливо расстелился перед посетителями.

— Нижайше прошу… необычайно радостно лицезреть… со всем своим старанием и изо всех своих сил… — из уст его вылетало множество слов, сплетающихся в тончайшее кружево пустой болтовни.

А уж после того, как человечек узрел адрес на плотном конверте, эти словесные кружева стали ещё ажурнее, а лицо человечка утратило изрядную долю красок. Специальный комитет при особе Его Императорского Величества занимался делами видящих, но и у обычных людей даже простое упоминание о нём вызывало дрожь. Аннушка усмехнулась, глядя на то, как служащий почтамта нетвёрдой рукой выводит буквы в регистрационной книге, и подумала, что люди вообще любят подрожать по поводу и без. Выдумать себе страхи, нагнать ужасу, а потом героически преодолевать это. Или не героически поддаваться этому.

Иван Петрович оплатил почтовую пошлину, и служащий звучно жмякнул на письмо печать. Кречетов достал из жилетного кармашка активатор и зажёг Знак на оттиске. Человечек дождался, когда сияние померкнет, и протянул к письму руку, но Иван Петрович остановил его:

— Постой. Давай ещё малую тиснем.

Регистратор вскинул на него удивлённый взгляд, взял дополнительную плату и шлёпнул на конверт ещё один знак — поменьше первого. Удивление служащего было понятно. Малой печатью пользовались редко. Формально она гарантировала повышенную скорость доставки и бережное отношение к содержимому свёртка или конверта. Но в том-то и дело, что лишь формально. По факту же такая корреспонденция шла вместе с обычной и ежели и доставлялась до адресатов в кратчайшие сроки, то благодаря влиянию Знака, а не стараниям работников почтовых отделений. Но и это, в принципе, было заманчиво, и малую печать ставили бы чаще, если бы не одно но — для того чтобы зажечь второй знак на одном и том же предмете, простому человеку нужен был второй активатор. А где его взять? Тут и одним непросто разжиться — деньги, лицензии, хлопоты.

У Ивана Петровича, например, только один активатор и был. Но в его случае это не критично. Папенька уступил место Аннушке, та вздохнула, едва касаясь, чтобы не размазать свежие чернила, провела по Знаку пальцем. Знак вспыхнул и погас. Служащий велеречиво рассыпался в прощаниях, благодарностях, пожеланиях скорых встреч и выражении твёрдой уверенности, что письмо попадёт к получателю едва ли не сию секунду, затем осторожно взял конверт и на вытянутых руках понёс куда-то в недра почтамта.

Возвращения его отец с дочерью дожидаться не стали, следовало поторопиться, чтобы успеть к началу службы. Татьяна Михайловна слёзно просила сегодня в храм наведаться, и хотя, если они опоздают, она ни в коем случае их не упрекнёт, но наверняка сделается такою несчастною, что они сами себя начнут корить.

В храме было людно, душно, сумрачно. Аннушка переминалась с ноги на ногу. В животе, то ли у неё, то ли у стоявшего рядом папеньки, бурчало от голода. В голове тоже бурчало. Вопросы и вопросики ворочались, бегали по кругу, цеплялись один за другой. Всё ли она верно сделала? Всё ли написала? А может, и вовсе писать не следовало? Кто узнал бы? Кто знаки на Настасье заметил бы? Видящих в уезде на много вёрст кругом, кроме Аннушки, нету. А ежели б и был кто, разве бы он в ворот крестьянки заглядывать стал? Но больше всего мучал Аннушку вопрос, а можно ли всё изменить, исправить? Или всё, что можно было, Аннушка уже сделала? Неужели письма, пояс и рубашка — это всё, что можно в этой ситуации предпринять?

Голова кружилась от количества вопросов, ноги подкашивались под их тяжестью. Чуть легче стало, когда по храму разнёсся хрустальный голос отца Авдея. Он пел гимн Шестиликой, и голос его взмывал вверх, казалось, что вместе с мелодией в храм вошла сама Шестиликая, каждого огладила, каждого обняла, поддержала, простила. Аннушка решила, что завтра непременно навестит отца Авдея и посоветуется с ним по поводу Настасьи. И это решение, первое из всех принятых ею по поводу кузнецовой жены, не вызвало в ней ни капли протеста и сомнений. Напротив, оно подарило уверенность, что всё правильно. Отец Авдей непременно подскажет верное направление, лучший путь. Всё уладится.

В этой уверенности, что всё сложится хорошо, Аннушка находилась и по дороге домой, и за столом во время семейного ужина. Она не вслушивалась в щебет сестры, рассказы матери, но сам звук их голосов успокаивал, утешал, дарил уют и возвращал душевное равновесие. От усталости ли, от сытной ли еды на Аннушку нашло состояние какой-то блаженной полудрёмы.

Николенька в храм не ездил, его давно отослали спать, но все взрослые с удобством расположились в малой гостиной. Обсуждали грядущую свадьбу, строили планы.

Ольга сперва пыталась вести себя сдержанно, но потом махнула рукой и осталась самой собой. Вскакивала, хлопала в ладоши, срывалась с места и начинала кружиться по комнате, пытаясь вытащить в круг то папеньку, то маменьку. К старшей сестре подступилась лишь единожды, но та встретила её полусонной улыбкой, и егоза отступилась, окончательно переключившись на родителей.

Аннушка услышала мягкий бой часов, отметивших полночь, заметила, а лучше сказать, ощутила исчезновение очередных треугольников с руки, покивала в ответ на фантастические предположения сестры и грандиозные планы отца. А потом всё закончилось. И уют, и радость, и душевное равновесие.

Боль навалилась неожиданно, внезапно. На затылок словно кипятку плеснули, а виски сдавили. Из носа хлынула кровь. Обильно, сильно, рывком. В мгновение ока платье расцвело алыми пятнами, а рот наполнился чем-то солоноватым и густым, с привкусом металла. В животе клубком свернулись ледяные змеи. Уши заложило. Все посторонние звуки куда-то пропали, лишь сердце стучало набатом. Пальцы на руках и ногах свело судорогой. Аннушка ещё успела увидеть искаженные ужасом и тревогой лица родных. Затем провалилась в спасительный мрак.

Утро робко заглянуло в комнату. Михаил полюбовался светлой полосой у горизонта и решил, что возвращаться в кровать не имеет смысла. Ночь прошла в бесплодных попытках уснуть. Иной раз казалось, что вот-вот он уплывёт в дрёму, но каждый раз что-то мешало: сбившееся одеяло, комковатая подушка, тяжкие раздумья, неясные предчувствия. В итоге поднялся он ещё более уставшим, чем ложился.

В распахнутое окно ворвался изрядно посвежевший воздух, колыхнул занавески, взъерошил волосы, перелистнул пару книжных страниц. Прошлой ночью с помощью чтения Михаил пытался бороться с бессонницей, да так и бросил роман на тумбе, не осилив и трёх абзацев.

Михаил потёр лицо, сделал несколько гимнастических упражнений. Тело двигалось не то что нехотя, но так, словно воздух вдруг загустел и нужно приложить усилия, чтобы продраться сквозь него. Умылся. Холодная вода взбодрила, ненадолго сняв липкую вязкость недосыпа. Спустился вниз и до глубины души поразил своим появлением чёрную кухарку. А просьбой о миске каши и вовсе бедную женщину в ступор вогнал.

— То ж не барская еда, — лепетала она. — Повара ещё нет, он обычно позже приходит. Скоро уж будет. Вот он — всё для вас. Он умеючи и с тонким вкусом. Я ж не для вкуса, а для сытости…

— Вот и мне дай — для сытости, — остановил её причитания Михаил. — Не отравой же ты людей кормишь? Не помоями…

— Помилуйте! Да как можно! Всё свеженькое! Как бы они наработали, ежели б помоями?

— Ну вот и давай, раз свеженькое! Каши. И хлеба с маслом. И молока, — сказал Михаил и уселся за широкий выскобленный добела стол.