Он был первым, кого услышала не только Россия, но и Европа.

Идеи не знают границ…

Мечты западных утопистов доходили до России, они попадали здесь на подготовленную почву.

В год французской революции в России был издан перевод «Утопии» Мора. Книга эта, вышедшая под названием «Картина всевозможного лучшего правления, или Утопия канцлера Томаса Моруса» была немедленно конфискована и сожжена. Но семя упало. О «добродетельном выдающемся муже» Томасе Море было рассказано в конце XVIII века даже в «Детском чтении для ума и разума».

А через двадцать – тридцать лет передовые русские люди уже лично знакомятся с великими мыслителями Европы, читают их книги и статьи. Даже среди авторов, которых читал молодой человек 20-х годов Евгений Онегин, Пушкин называет имя аббата Мабли…

Участник Отечественной войны 1812 года, вошедший в Париж с войсками русской армии, будущий декабрист Лунин знакомится с Сен-Симоном. Он восхищен умом и глубиной автора «Писем женевского обитателя». И Сен-Симону понравился его молодой собеседник. Узнав, что Лунин должен возвращаться в Россию, Сен-Симон, как вспоминает Ипполит Оже, сказал: «Опять умный человек ускользает от меня! Через вас я бы завязал сношения с молодым народом… Там хорошая почва для принятия нового учения».

И другой декабрист – полковник Пестель, вождь восстания и мыслитель – пристально вчитывался в страницы сен-симоновских изданий.

Но такова уж судьба всех, кто соприкасался с идеями справедливости в России, – крепости никто не миновал. Эти идеи в императорской России как бы испытывались на прочность и стойкость. Не миновали крепости ни Лунин, ни Пестель, ни сотни их единомышленников. Одни были повешены, других с кандалами на ногах отправили в сибирские рудники. Но поиск идей справедливости уже не останавливался.

В газеты прорывались скупые сведения о сенсимонистах, а в ноябре 1837 года в «Литературных прибавлениях» к «Русскому инвалиду» появляется анонимная статья о Фурье, где рассказывалось, как «великий преобразователь умер в чердаке; забытый, оставленный всеми гений, посвятивший всю жизнь свою для блага человечества, жил в нищете, не имея часто насущного хлеба».

Через много лет Огарев писал в «Исповеди лишнего человека» о людях своего поколения:

Особенно глубоко идеи искателей справедливости запали в души двух друзей, двух студентов Московского университета – Герцена и Огарева. Впоследствии Герцен вспоминал об этом времени в «Былом и думах»: «Тридцать лет тому назад Россия будущего существовала исключительно между несколькими мальчиками, только что вышедшими из детства, до того ничтожными и незаметными, что им было достаточно места между ступней самодержавных ботфорт и землей, а в них было наследие 14 декабря…»

Юноши, вчерашние мальчики, зачитываются Сен-Симоном, видят в социализме будущее людей. Это не было случайным интересом.

Герцену и Огареву становилось ясно, что рассчитывать на дворянский заговор больше нельзя. Все выступления за народ, но без народа обречены.

Был еще один путь – следовать Западной Европе, ее революциям. В июле 1830 года над Парижем загремел революционный гром. Не только во Франции, но и во всей Европе, вплоть до России, ждали очищающей грозы. Вновь зазвучали бессмертные слова: свобода, равенство, братство, права человека. Народ вновь воздвиг баррикады.

В Польше также поднялись знамена борьбы против царизма: ожидали помощи из Парижа. Но гром стихал. Вышедший на площади Лиона и Парижа народ был предан – в него стреляли те, кто вчера еще призывал к борьбе за свободу. Восставшую Польшу бросили на произвол судьбы, на растерзание николаевской военщине. Все осталось по-прежнему, спекулянты и банкиры – разжиревшие буржуа больше боялись народа, чем аристократии и короля.

Такие революции России не были нужны.

Но из Западной Европы шли не только вести о предательстве народной борьбы. Франция, как говорил впоследствии Владимир Ильич Ленин, «разливала по всей Европе идеи социализма».

Волны этого разлива докатывались до России.

Но, чтобы пробудить народ к этим выступлениям, нужно было слепую и неукротимую ярость стихийных мужицких бунтов соединить с идеей социализма, справедливого общественного устройства. Но как это сделать? Навстречу неграмотным недоверчивым людям, еще не знающим своей великой неразбуженной силы, выходят одиночки, стремящиеся пробудить в народе чувство собственного достоинства, открыть ему глаза на то, что может быть совсем другая, не похожая на нынешнюю, жизнь.

Не могла свободная человеческая мысль мириться с подавлением личности, жестокостью и несправедливостью.

В этом и проявлялась одна из главных национальных особенностей развития русской общественной мысли.

Владимир Ильич Ленин так образно сказал о развитии русской мысли в девятнадцатом веке: «Марксизм, как единственно правильную революционную теорию, Россия поистине выстрадала полувековой историей неслыханных мук и жертв, невиданного революционного героизма, невероятной энергии и беззаветности исканий…»

Обратим внимание на этот глагол: «выстрадала».

Точнее не скажешь. В этом слове горе, боль, терпение, невзгоды. Обычно его применяют, когда говорят о личных страданиях, перенесенных и преодоленных отдельными людьми. А Ленин говорит о целой стране, о целом периоде – полвека – в истории ее мысли.

…Все начиналось просто и обыкновенно. Да, если бы этим людям сказали, что они и их встречи до ужаса испугают императорское правительство, что каждый их шаг войдет в историю, – они ни за что не поверили бы.

В сороковых годах прошлого века в деревянном покосившемся доме в конце Садовой улицы Петербурга, около Покровской площади, населенной мелкими чиновниками и другим незначительным людом, каждую пятницу собирались молодые люди. Здесь были литераторы, офицеры, студенты, инженеры, чиновники. Они говорили о прочитанных книгах, спорили, читали стихи, смеялись и сердились, делились новостями. Это было обычное человеческое общение, так же необходимое для развития людей, как школа или книга.

Вот это-то и было страшно властям и сразу показалось подозрительным. Секретные агенты Третьего отделения доносили, что собиравшиеся в этом доме, «оставаясь до 3-х или 4-х часов за полночь, в карты не играли». В жандармских головах никак не укладывалось, что люди могут, собираясь по вечерам, не пить водку и не посвящать всех своих умственных сил преферансу и висту. Конечно это было подозрительно!

Прошло немного времени, и в доме на Садовой среди десятков честных, горячих и восторженных людей появился провокатор. С этого момента все, что происходило в доме Петрашевского (так звали хозяина), во всех подробностях становилось известным в канцеляриях тайной полиции. Судьба каждого из входивших в дом была решена.

А у Михаила Васильевича Буташевича-Петрашевского собирались смелые люди. Примером для всех был сам хозяин – ученый, мыслитель, мечтатель. Человек независимый во всем – в мыслях, в поведении, даже в одежде. В николаевском Петербурге, где строго регламентировалось, кому что носить, кому быть в усах, а кому бритым, Петрашевский в плаще и широкополой шляпе, с большой бородой и длинными волосами вызывал удивление. Но удивлялись не только его своеобразному виду. Еще большее недоумение вызывало то, что способный человек, окончивший привилегированный Александровский лицей, не стремился к должности, не делал карьеры, не гнался за деньгами и орденами. Он стремился просто делать добро людям, например, бесплатно давал юридические советы, писал прошения, хлопотал за неграмотных, обиженных и забитых людей.