Все люди будут заниматься и промышленностью и сельским хозяйством. Огромные прямоугольные дворцы – «параллелограммы мистера Оуэна» – образуют поселения, в которых будут соединены преимущества города и деревни, без их многочисленных неудобств и бед. Свежий воздух, зелень и тишина, соединенные с трудом в чистых помещениях, с удобствами городского жилья. Так писал Оуэн, и об этом мечтал он.

На человеке не будет отпечатка его узкой специальности – конторщик, кузнец, прачка, торговец, земледелец. Это будет гармонично развитый, умный, живой, общительный человек. Его ничего не должно угнетать и стеснять. Ни религиозный страх, ни нужда, ни надоевшая работа, ни цепи семейного рабства. Все – в радость. Все для счастья людей. Изменить среду, в которой люди живут, все переделать до основания и привести людей к этому счастливому обществу. Но как привести – Оуэн не знал. Однако, не видя и не зная путей, Оуэн верил в человека. Он любил людей и ради них строил Нью-Ланарки и возводил «Гармонии», терял все свое состояние и больным стариком шел на митинг, к людям.

В 1858 году он хотел выступить на одном из таких собраний с «прощальным посланием человечеству». Оуэн начал речь, но сил не хватило. Из больницы он просил отвезти его в Ньютаун. Он снова вернулся в родной городок, проехал по знакомым улицам, попросил задержаться на площади, где он давным-давно, десятилетним мальчиком, полным надежд и ожиданий, садился в дилижанс, направлявшийся в Лондон.

Это было последнее путешествие мистера Роберта Оуэна, «мыслящей машины», фабриканта – врага фабрикантов.

Военный суд был короток, а приговор окончателен: семерых, во главе с капитаном Гусевым, расстрелять; а девять остальных – в Сибирь, навечно. Имена осужденных тщательно скрывали.

Царские войска – целый армейский корпус – походным маршем двигались на запад, в Европу. Шел 1849 год. Революция, начавшаяся в Париже, полыхала теперь в Центральной Европе. На подавление венгерской революции и двигался корпус. Повинуясь преступным приказам, армия усмиряла повстанцев.

Но неслыханное дело – капитан российской армии Алексей Гусев отказался быть карателем. Он начал объяснять молодым офицерам, унтер-офицерам и солдатам, что венгерский народ борется за свою свободу и никто не должен мешать ему, тем более армия России.

Капитан Гусев читал Фурье, он не пропускал ни одной книжки «Отечественных записок», где Белинский и Герцен призывали уважать человеческую личность и, не упоминая о социализме, говорили об идеалах, без которых человек жить не может. Он знал, на что идет, но иначе поступить не мог.

Приговор военного суда был скор и краток…

Европа еще плохо знала Россию. Она видела на бульварах своих столиц помещичьих сынков, проматывающих деньги, скучающих барынь с приживалками, бородатых купцов, пришедших на судах с лесом и кожей. Европа читала о грубых жандармах, вороватых чиновниках, забитых крестьянах. Но с сороковых годов все резче и громче стал раздаваться голос другой России. Одни за другими становятся известными и вызывают удивление имена русских писателей, журналистов, офицеров. Сперва единицы, затем десятки, сотни, а потом и тысячи людей шли на верную гибель за свои убеждения, за счастье других людей.

Пораженный их нравственной красотой, добрый и честный американец Марк Твен впоследствии писал: «Какое величие души. Я думаю, только жестокий русский деспотизм мог породить таких людей. По доброй воле пойти на жизнь, полную мучений, и в конце концов на смерть только ради блага других – такого мученичества, я думаю, не знала ни одна страна, кроме России…»

Не только таможенники на границах и жандармы в городах бдительно следили, чтобы книги о справедливом обществе будущего не могли проникнуть в Россию.

Армия чиновников – от цензора до министра – вчитывалась в каждое слово статей и книг, по буквам разбирала каждую рукопись, просвечивая ее насквозь. Страшились идей социализма. Смертельно боялись революции. Когда в феврале 1848 года над Парижем грянула очередная революционная буря, императорский Петербург был ошеломлен. Как рассказывают современники, Николай Первый, получив депешу о свержении монархии Луи Филиппа, объявил на балу, прервав танцы: «Седлайте коней, господа! Во Франции объявлена республика».

Еще больше, чем республики, царская власть боялась идей социализма и коммунизма. Но идеи не знают границ… Как почтовые голуби, они летят и летят, минуя кордоны. Из страны в страну, от человека к человеку.

Идеи справедливости часто опережали свое время. Особенно в России, развитие которой было задержано на многие века изнурительной борьбой против нашествий из Азии. Развалины городов, тысячи погибших в русских княжествах, унизительный плен и чужеземное иго – вот какой ценой остановила Россия конницу азиатских завоевателей, рвавшуюся в Европу.

Уже многие века в университетах Оксфорда и Болоньи, Парижа и Праги гремели диспуты, читались лекции, любознательные школяры перерывали старинные библиотеки.

А в России, с опозданием на триста, а то и на пятьсот лет, великий Ломоносов основывал первый университет, да и то ломая и разрывая путы и рогатки, которые выдвигались попами, чиновниками, всей застойной стариной и высокомерными наемниками.

На английской и французской земле уже не было уголка, где бы не гремели станки, не дымились фабрики.

В России же лишь изредка среди тысячеверстных полей и лесов встречались мастерские, да кое-где по берегам рек и озер, около Уральских гор и в юном еще Петербурге согнанные мужики лили чугун, ковали железо, ладили суда.

Крепостное право накрепко сковывало миллионы людей.

Мечты о лучшей жизни, о справедливости жили в России среди миллионов крестьян, передавались от дедов к отцам и внукам. Главное – нет воли. Нет и своей земли. Последний мальчишка-подмастерье в лондонских мастерских свободнее пожилого русского крестьянина-пчеловода или столяра-умельца, которого могут высечь на конюшне, оторвать от семьи и продать, как собаку, на площади губернского города.

В Париже рушили королевскую тюрьму, над городом гремели «свобода», «равенство» и «братство», а в России стояла тягучая, вековая тишина.

Но это была обманчивая тишина. Россия – да и не только Россия – услышала голос Радищева.

Немало было людей, уже понимавших, что крепостной строй – тяжелейшая гиря на ногах народа. Но Александр Николаевич Радищев первым призвал уничтожить этот строй. Он видел Россию свободной республикой, страной справедливости. Ода «Вольность» и «Путешествие из Петербурга в Москву» напугали царскую власть не меньше пугачевского восстания. Радищев не мечтал об уравнительном коммунистическом строе, он не шел по стопам Мора и Кампанеллы. Но в его сочинениях уже была особенность, всегда отличавшая затем русскую революционную мысль, – великое чувство справедливости, обращение к народу, боль за него. Стремление немедленно, теперь, не откладывая на будущее, выступить и завоевать справедливость.

Пример американцев и французов, боровшихся за свободу, был перед глазами Радищева.

Из отсталой крепостной России Радищев сумел разглядеть ненавистные ему черты несправедливости и неравенства даже в самой передовой заокеанской стране: «Сто гордых граждан утопают в роскоши, а тысячи не имеют ни надежного пропитания, ни собственного от зноя и мраза укрова». Тысячи бездомных и голодных негров, уничтожение индейцев – нет, не таков идеал будущего для Радищева. Каково оно, это будущее, он не знал. Ясно было одно: ни унизительной торговли белыми и черными рабами, ни самовластия помещика и плантатора не будет. Свободные работники будут трудиться на свободной от царей и помещиков земле. Осуждение несправедливости в любой ее форме, критический взгляд на буржуазный мир, далеко обогнавший Россию, берут свое начало в бессмертных строках Радищева.

Он был предтечей во всем.

Он первым открыто выступил против царской и помещичьей силы на защиту народа. Первым в императорском Петербурге, на Грязной улице, в пяти минутах ходьбы от Невского проспекта, напечатал бесстрашный вызов миру несправедливости, свое «Путешествие…». Он первым проложил путь революционерам сквозь неповоротливые ворота в казематы Петропавловской крепости и оттуда – в Сибирь.