Но мы обязательно победим. Он, Александр Малахов, это знает, потому что я не могу ему соврать. Правда, я не всё рассказал, но им этого и не надо. Пусть это умрёт вместе с нами.

И как бывает больно, когда жёлтый шарик внутри головы становится оранжевым и хочется просто пустить пулю себе в висок, чтобы больше никогда не чувствовать этой убивающей наше общее сознание боли.

И о том, что я прав. Мы и правда сильно задержались на этом свете, но он всё равно рад, что так получилось, потому что они опять встретились с Катей, которую Сашка давно любит. Просто он раньше стеснялся и не знал, как это сказать, а теперь знает и стесняться давно нечего. Ведь его уже нет, но пока есть мы. Ненадолго, но бояться, что это произойдёт, не надо.

Мы говорили это разными словами и почти на разных языках, и нам поверили. Это было видно по их глазам. Ведь я вел свой рассказ с добавлением так удивлявшего всех современного сленга, с новыми, никому не известными словами-паразитами и со множеством терминов, которые они никогда не слышали, а Александр Малахов рассказывал всё словами простого рабочего паренька, научившегося читать без запинок только на пограничной заставе. И слова Сашки были им ближе и доступнее.

А потом ребята ушли, а Катя осталась. А я и не возвращался, забившись в самый дальний уголок нашего с Сашкой сознания, чтобы даже отголоском мыслей не помешать давно влюблённым друг в друга людям. И не вылезал оттуда до тех пор, пока Катя не ушла.

Ушёл и Сашка. Он так решил, потому что я лучше знаю, что и как сделать, чтобы похоронить в этих лесах как можно больше эсэсовцев.

А он будет мне помогать. Потом. Когда у меня уже не останется сил жить.

За час до заката баркас ушёл, увезя почти всех, кому я приказал уходить. Они переночуют на острове и на рассвете пойдут дальше, а мы будем ждать гауптштурмфюрера с его отморозками. И дождёмся. И пусть егеря не обижаются.

Вот только старшина никуда со всеми не уплыл. Состояние его было хуже некуда. Он уже давно не ходил, и сюда его принесли на носилках. Поэтому старшина сказал положить его у пулемёта и уходить, но мне так было не надо. Это широкая река. По сравнению с той, которая за нашими спинами. Здесь надо иначе. На этой реке можно потолкаться. И я даже знаю, как.

– Уходили бы вы… Саша… Я сам здесь… сколько смогу… я постараюсь продержаться… сколько смогу… правда… вы идите… – Говорил старшина надрывно, через силу, постоянно сплёвывая тягучую слюну со сгустками крови, задыхаясь и подкашливая.

Но мне не нужно, чтобы этот пограничник умер бесполезно и бессмысленно, как только откроет огонь. Старшину убьют сразу, если он высунется в том месте, куда его положили, принеся сразу после высадки – здесь расстояние для стрелков, даже укрывающихся в лесу на том берегу, мизерное, а пулемётчик с MG-34 в руках ничем не прикрыт. Пусть сначала за себя отомстит. Так умирать легче.

– Нет, товарищ старшина. Одному здесь делать нечего. Я скажу больше. Сидеть вы будете тихо до самого последнего, и только тогда, когда они нас всех массированным огнём заглушат, опять накачают лодки и спустят их на воду, вы выступите с сольной программой. И будете бить во фланг по лодкам, по десанту и по тем, кто будет прикрывать десант. Долго эсэсовцы вам стрелять не позволят – убьют. Стреляют они хорошо, но ленту в пятьдесят патронов вы выпустите. Жаль, что это не «максим», за щитком дольше бы прожили, да и патронов в нём намного больше, но что имеем, тем и пользуемся. Можем ленту составить. Пусть будет сто патронов, но и так егерям мало не покажется. Может, и командир их на пятак, к которому вы из леса вышли, вылезет, а если нет, то всё равно поквитаетесь от души. А перед этим мы уйдём, и вы нас прикроете, чтобы они всей сворой за нами не кинулись.

Мне нужно, чтобы Брандт думал, что они нас вот-вот догонят, а я их проведу мимо Яковенко. Ему тоже нужно с егерями поздороваться, а с некоторыми и попрощаться. А до этого вы, товарищ старшина, будете сидеть тише воды ниже травы. Даже когда нас убивать примутся. Иначе всё это будет зря.

Позицию для старшины я определил метрах в трёхстах от устья и не у уреза воды, а повыше, у самого перелеска. Там лежал очень удобный камешек в несколько тонн весом, напрочь закрывающий старшину с его пулемётом от фронтального обстрела с того берега.

Зацепить пулемётчика на этой позиции егеря могут, только если обойдут вокруг, убив Никодимыча с Кондратом и Рябого с его приятелем, который теперь подносчиком патронов числится, или от самого устья. То есть от того места, где река вытекает из озера, потому что это единственное место, где немцы могут переправиться на лодках. Да и то им придётся отойти от берега метров на двести, что для немецкого пулемёта MG-34 не расстояние. Так что или старшина угостит егерей, скучковавшихся на берегу, или утопит их в озере. А потом эсэсовцы его убьют.

Через реку, изобилующую подводными скальными обломками, на своих резиновых лодчонках егеря переправиться не смогут, а попробуют вплавь, я чуть дальше Никодимыча с Кондратом с винтовками СВТ расположил и наказал стрелять им только в том случае, если егеря вылезут в их секторах стрельбы. Рябой со вторым пулемётом и одним из своих приятелей расположился между двумя скальными обломками. Его можно сковырнуть только прямым снайперским выстрелом или из миномётов. С боков у него камни. Наши помощники ещё и бруствер ему сделали. К тому же они оба здоровые, могут и поменять позицию. Если повезёт. Второй пехотинец засел где-то неподалёку от меня.

Ну а артиллеристы – наш мобильный резерв. Они в восьмистах метрах по берегу позиции себе приготовили. На всякий случай. Там, где дети дневали. Рядом с той самой палаткой, которая так и стоит в лесу за первыми соснами. Только им в саму палатку заходить нельзя. Я в ней свой обычный привет егерям оставил и кое-что из якобы забытых детских вещей.

Теперь нам оставалось только ждать. Говорят, что ждать да догонять хуже нет, но это было полезное ожидание. Чем дольше мы сидим, тем больше шансов уйти баркасам, а если мы просидим здесь сутки, значит, всё, что мы уже сделали, совсем не зря. Может, помимо отряда Шатуна выживет и кто-то из моего отряда, но моим мечтам сбыться было не суждено.

Егеря появились через два часа после рассвета.

Да. Егеря появились рано. Видно, здорово гауптштурмфюрер обиделся за своих птенчиков, ощипанных нами у деревни, раз так быстро пробежал через лес. И двух суток не прошло. А как, наверное, командиру роты пулемёты жалко, что его подчинённые нам подарили! Всё же подотчётное имущество. Как бы их стоимость из денежного содержания не вычли. Не хватит в следующем месяце Брандту на шнапс. Придётся ему на самогон переходить, а к традиционному славянскому напитку он не приучен. После таких потерь, что мы с ребятами устроили гауптштурмфюреру СС, не забухать невозможно, но то ли ещё будет. Пусть эти уроды только до старшины и Яковенко доберутся. Вот и повидаются со своими пулемётами. И даже поздороваются.

К тому времени, когда егеря Густава Брандта добрались до реки, ни меня, ни моего мобильного резерва у первой устроенной мной засады уже не было. Ещё ночью меня подозвали Рябой со своими друзьями, и Никодимыч с Кондратом и заявили, что дальше они сами. Мол, ты, сержант, когда отходить придётся, быстро пойти не сможешь, а бросать тебя – Яковенко обидится, а если политрук из пулемёта обидится, то всем будет обидно, и мне в том числе, а на такое они не подписываются. Лучше уж они сами с егерями потолкаются. А как можно будет отойти, они с Кондратом в лес уйдут. Или с Никодимычем. И пусть их егеря в лесах ловят, а старшина прикроет, сколько сможет.

Говорил Рябой вроде в шутку, но глаза оставались серьёзными, да и старшина его поддержал. И я согласился. Потому что… Я никогда не умел разбираться в людях, но офисное моё прошлое, да и вся моя прошедшая жизнь просто вопили мне: они не врут. Им надоело бегать. Они увидели, что даже очень умелых немцев можно бить, немецкий пулемёт и немецкие винтовки в их руках – самое лучшее тому доказательство.