К голове не прикоснуться, и не знаю, что больше, холодно или больно. Песец какой-то и серая темнота. Надо отсюда выбираться. Разжал скрюченные пальцы, привстал на правый локоть. Воротник гимнастёрки давил горло. Да что это? Какой на хрен гимнастёрки? Сел на задницу и огляделся. Весь мокрый, холодно, даже боль в голове притупилась.

Да откуда всё? Штык никуда не делся, гимнастёрка, несуразные штаны и сапоги. Да я никогда в жизни сапог не носил, в армии только. На автомате, чуть прикасаясь кончиками пальцев, ощупал черепушку. На голове слева, за ухом – ссадина, как будто наждаком стесало. Кровь не идёт, кстати, и мокрый весь, от макушки стриженой, но это у меня чуть не с детства привычка, до мокрых кирзовых сапог.

«Яловых», – неожиданно мелькнуло в голове как будто с обидой. Откуда это слово?

Тихо-то как. Башка по-прежнему ничего не соображает, весь мокрый, потрёпанный и какой-то жалкий. Сам себе противен. Снять надо всё и выжать, а то сдохну прямо так. Сначала сапоги, портянки, стянул гимнастёрку, с трудом протискивая голову. Обнаружилась белая рубаха, повозился с ремнём.

«Кожаный командирский», – всплыло опять и снова по-детски обиженно.

И рубаху эту долой. Стянул штаны, опять белые подштанники, фиксировал как будто отстранённо. Сижу голый, тряпки вокруг разбросаны. Надо двигаться, а то замёрзну совсем. Начал пальцами ног шевелить, и тут меня пробило.

Пальцами ног! Вашу ж мать нерусскую! У меня же нет пальцев на правой ноге! Вернее, не было, а сейчас есть, плюс пивной живот куда-то делся! Да вообще сейчас я выгляжу так, как будто вчера из армии вернулся. Оттарабанив последние восемь месяцев своей службы на заставе, куда меня занесла нелёгкая после одного нехилого косяка, я выглядел никак не хуже.

Мать, мать, мать, по привычке ответило эхо. О! Вот это Агафонов просыпается. Это точно я – состояние лёгкого глумежа меня преследует постоянно. Ещё секунд пятнадцать я шёпотом вспоминал всех предков. И… Кстати говоря, некоторые выражения я высказал впервые в жизни. Я и не думал, что знаю такое.

Ладно. Что в сухом остатке? Мокрый молодой мужик, голый и с пробитой башкой, с вроде целыми внутренностями, замёрзший, злой и голодный. Впереди – чёрная гладь воды, за спиной – лес, рядом – сосна, ну и туман вдали клубится. Почему с такими подробностями? А как-то сосредоточиться надо? Я же офисная крыска. Мне всё по полочкам разложить необходимо.

Сначала выжать всё и одеться. Штаны, ибо голым жопом, простите за мой французский, я на хвое сидеть не приучен. Впрочем, особого неудобства не испытывал, ибо организм ничего кроме холода пока не воспринимал. Подштанники, они на завязочках, мать их, но справился, потом – штаны (в карманах пусто), ремень, потом – рубаха, и тоже несуразная, но вроде теплее стало. Чуть-чуть, но теплее.

Гимнастёрка. Сразу всплыло: документы в левом кармане. В тряпочку завёрнутые. Хозяйственный я парень! Ха. Опять глумёж начался, но темновато пока, не увижу них… чего.

Теперь – сапоги. Как их обувать? Портянки эти… Как их мотать-то? Вспомнить бы правильно. Спасибо деду из моего далёкого детства. Первый навык, который мне он дал, это мотать портянки. В армии уже носки выдавали, но я потом портянки соорудил под недолгий смех своих сослуживцев. Уже через пару дней ко мне гонцы потянулись за наукой нехитрой, но полезной в том жарком климате.

Обулся, в общем, с грехом пополам и оделся. Холод не ушёл, но притупился слегка. Дальше-то что? Куда бежать? Кого мочить? Встать-то удастся? Документы не забыть, а то без бумажки. Опять меня не туда занесло.

Протянул руку, размотал чуть влажную тряпочку, достал красноармейскую книжку и тупо уставился на текст. Чёрт. Я сплю, что ли? Вот это я попал так попал. Попаданец, блин. Сержант войск НКВД, Малахов Александр Алексеевич. Восьмидесятый погранотряд, 3-я пограничная комендатура.

Ночная же ты фея! Комсомольский билет. Комсомолец с тысяча девятьсот тридцать девятого года. А сейчас какой год и месяц? Июль, судя по всему. Или июнь? Но точно не август. В августе холоднее. Наверное.

Вашу ж маму! Лет мне двадцать четыре, вот и вся информация пока. Мозги дебила двадцать первого века в теле дебила века двадцатого. Забавный каламбурчик! Но чего только жизнь не подкидывает.

Что мне теперь с этим делать? Здесь же леса сплошные, озёра да болота. И населения полтора инвалида на двадцать квадратных километров в лучшем случае. Но танцевать надо от печки, от воды то есть. И первое потрясение или, так сказать, находка.

Труп обнаружился сразу. Чуть правее по берегу. Погранец, судя по одёжке. Петлицы зелёные, фуражки нет. Лежит ногами на берегу ничком, лицо в воде. Подтащил ближе на берег за ноги. Угу. Три дырки в спине. Принялся вытаскивать, но только перевернуть смог. Выходных отверстий на груди нет.

Странно. Не пулемёт. Из пулемёта и винтовки насквозь прошило бы. Молодой мальчишка совсем, оставил в воде, только на берег вытянул чуть, за руку. Рука холодная и не гнётся – пара часов точно прошли. Быстро в воде окоченел. Хоть и лето, а в воде холодно. Сам от этого холода чуть не сдох.

На деревянных, негнущихся ногах вернулся за штыком. Штык не оружие, а так, для успокоения души. Дошёл обратно, прошёлся по карманам пограничника, тоже документы и всё, ни оружия, ни каких-то нужных мелочей, как выгреб кто-то. Почему тогда у нас документы не забрали? Непонятно.

Второй труп чуть дальше, мужик лет тридцати, этому прилетело в голову, в затылок. Лица нет, наверное. Переворачивать не хочу, но надо, сидор за плечами у него, подсумки на поясе и винтовка чуть дальше в воде. Лезть придётся. А куда деваться? Неглубоко, впрочем, голенищами сапог воды не зачерпнул, подсумки снял вместе с поясом. Привычно прошёлся по карманам – и на хрен с пляжа. Под деревья. Нечего на берегу отсвечивать. Выходного отверстия у пехотинца тоже нет. Пуля осталась в голове. На излёте была, что ли? Опять странно.

Так. Что тут у нас? Документы на потом, со своими бы разобраться. Винтовка – трёхлинейка образца тыща восемьсот лохматого года. Ну, хоть это привычно. Такие винтари – обычное оружие в нашей стране. Их в своё время столько налепили, что все вохровцы на режимных объектах до последних лет социализма ими были вооружены. Трёхлинейками да «наганами».

Обойма, три патрона, подсумки пусты. Нет. Размокшие спички и кисет. Ну, это мне без надобности: курить я так и не научился, а как этот сержант, не знаю. Курить пока не тянет, а дальше посмотрим. Отложил на потом. Сидор тоже не сильно порадовал: тряпка, пара луковиц, хлеба кусок с полкило и десяток сырых картофелин. Непривычно мелких, кстати говоря. Да фляжка с водкой наполовину пустая. Глоток сделал, чтобы ком, так никуда и не девшийся, протолкнуть.

А это что? Металлическая коробка, в тряпицу завёрнутая. Что здесь? Я даже хмыкнул непроизвольно. Медицина! Два бинта, смотанных в большие рулоны, склянка с йодом, наверное, и два шприца. Шприцы – да-а! Стеклянные, большие, штоки металлические, иголки со стержень от шариковой ручки толщиной.

Я тут же вспомнил кинокомедию «Кавказская пленница». Вот таким шприцем Моргунова тогда кололи. Конечно, поменьше чутка, но ненамного. Иголки тоже металлические, такой иголкой при желании зарезать можно, если знать, куда её ткнуть. Берём! В кулацком хозяйстве всё понадобится. Я в глубине своей души тоже вроде как медик.

Да ладно! Так не бывает, чтобы у пехоты и винтарь сохранился, и сидор, и подсумки, а у двоих пограничников – один штык на двоих. Я вообще где? Трёхлинейка без штыка, хотя и так оглобля нехилая. Всё собрал в сидор, и подсумки тоже, может, на что пригодятся. С водки не развезло, согрело чуть-чуть, но, как я по опыту знаю, ненадолго, надо двигаться. Уже посветлело. Двинулся вдоль берега на полусогнутых, сторожась даже собственного дыхания, метров пятьдесят до поворота.

Здесь в озеро впадает неширокая река, быстрая, как и все местные реки. Прибрежная полоса широкая, метров пятьдесят до леса. Тут те, кто нас прикрывал, и приняли бой. Лейтенант с перебитыми и перебинтованными голенями, с раздолбанным близким разрывом пулемётом Дегтярёва, четверо пехотинцев и ещё трое пограничников, у всех винтовки. Были.