- Ванюша, уже все сроки вышли, – говорит строго спустя минут пятнадцать. – Завтра я тебя не подниму. Идём в душ и будем ложиться спать.

- Ну мамочка, ну ещё пять минуточек, ну пожалуйста…

- Ладно, пять самых последних, потом сразу мыться и спать, – на удивление уступает просьбе сына.

Спустя десять минут Ваня пытается снова поторговаться, но на сей раз мама оказывается непреклонна.

Они скрываются за дверью санузла. Мне, наверное, пора уходить. Но жду, когда Ваня вернётся в комнату, чтобы пожелать ему спокойной ночи.

Пока сын принимает водные процедуры, разглядываю комнату, пытаясь подметить любые детали, связанные с ним и его жизнью, и понять, что он любит. Разочарованно отмечаю, что на поверхности почти ничего в глаза не бросается, а по шкафам шнырять как-то нехорошо.

Лиза приносит Ваню, завёрнутого в большое полотенце, на руках. Ставит на кровать, достаёт пижамку. Полотенце соскальзывает. Не знаю, кто во мне разгоняется раньше – хирург или отец. Видимо, всё же профессиональный интерес вырывается вперёд, поскольку врач я уже много лет, а отец – без году неделя.

Подскакиваю с места, в несколько шагов пересекаю комнату и оказываюсь возле ребёнка.

- Что это? – хриплю не своим голосом.

Рассматриваю рубцы. Они не очень свежие, успели затянуться. У малышей регенерация хорошая, если в организме нет склонности к формированию гипертрофированной рубцовой ткани, то к взрослой жизни они почти не будут заметны.

Швы, которые я вижу на тельце сына, почти ничем не примечательны. Кроме двух моментов: самого факта их наличия, который свидетельствует о серьёзном ранении, и ощущения, что накладывал их я сам. Причём чем дольше я на них смотрю и ощупываю, тем отчётливее вспоминаю маленького мальчика, у которого не было шансов…

- Ранение, ещё с войны, – спокойно отвечает Лиза, как будто нет в этих швах ничего экстраординарного. – Удачная операция тогда спасла Ване жизнь. А внешний вид… можно будет позже подшлифовать, чтобы рубцы были не так заметны. И вообще, шрамы украшают мужчину.

Она будто оправдывается, что не уберегла. Хотя в той мясорубке просто выжить – уже было счастьем. А красоту можно навести у пластического хирурга, благо техника и технологии движутся вперёд семимильными шагами. Особенно после войны, когда спрос на увеличение груди или выпрямление носа упал, а на избавление от последствий тяжёлых ранений – многократно вырос.

- Я вспомнил, – по-прежнему хриплю, не в силах справиться с внутренним штормом. – Я его оперировал тогда. Его привезли к нам в военный госпиталь, была большая кровопотеря.

Помню своё состояние. Это один из тех ужасных моментов войны, которые накрепко въелись в память и не имеют ни малейшего шанса оттуда когда-либо исчезнуть. Они – страшная цена нашей победы.

Я не верил, что у меня получится. Взялся только потому, что не был готов сдаться без боя и, опустив руки, согласиться с проклятым Гиппократом [1].

- Ты? – Лиза бледнеет на глазах. – Это был ты?

- Думаешь, таких совпадений не бывает? – криво усмехаюсь, поражаясь такому невероятному стечению обстоятельств.

Ужасаюсь от мысли, что было бы, не окажись я там и не рискни ослушаться начальника.

- Так это ты его спас?

- Хотел бы сказать: “да, ерунда, ничего такого особенного”. Но не скажу. Потому что при сортировке он попал в первую группу [2].

Врачу эти страшные слова понятны без пояснений, а в детали при ребёнке вдаваться не стоит.

Лиза молча укладывает сына спать, целует его. Я хочу сделать то же самое. Ваня закутывается в одеяло почти с головой, и мне для поцелуя достаётся только светлая макушка и нос.

- Спокойной ночи, сынок. До завтра.

- До завтра, – вторит малыш сонным голосом.

Гасим свет и выходим на кухню. Всего несколько недель назад мы с Лизой тут отчаянно ругались, обвиняя друг друга почти во всех смертных грехах. А теперь кажется, что мы с ней связаны по рукам и ногам так крепко, что ни за что не развязаться…

- Знаю, что ты оперировал его, нарушив инструкции, – шепчет она, включая чайник, – и у тебя из-за этого были неприятности.

- Откуда такая осведомлённость? – удивляюсь, что внутренняя информация вырвалась за пределы госпиталя.

- Я тогда Ваню никак не могла найти. И врач в больнице, такой классный старый дядька, помогал мне и пробивал по своим каналам. Он и узнал.

- Я Ваню прооперировал, а через несколько дней его увезли на эвакуационном поезде вместе с остальными ранеными. Кажется, у него не было документов, он у нас был записан как “мальчик из второй горбольницы”. Тогда к нам много оттуда привезли, но ребёнок был только один.

- Документов не было, они все остались под завалами, пришлось потом заказывать дубликаты.

Виски нещадно сверлит. Сжимаю их, пытаясь унять неожиданную боль.

- Прости. Я – полный кретин. Я был чудовищно неправ. Наговорил тебе столько несправедливых упрёков, когда ты отпуск просила. Я почему-то был уверен, что ты всю войну пробыла за границей. Сейчас, оглядываясь назад, понимаю, что вёл себя как лошадь, которой надели на глаза шоры – чтобы ничего не видела, кроме дороги под ногами…

Лиза опускается на табуретку и плачет. Я только что обидел её своими словами? Или она расстроилась из-за воспоминаний?

Встаю и завариваю в две чашки чай в пакетиках, ставлю их на стол.

Не знаю, как ещё извиняться и что говорить в своё оправдание. Признаю свою вину, но повернуть время вспять и что-то исправить мне не под силу.

- У тебя были неприятности? – неожиданно поднимает глаза и спрашивает.

- Не то, чтобы неприятности. Шеф пошумел, пришлось писать рапорт о переводе, чтобы не пришили дела.

- Так всё серьёзно?

- Невыполнение приказа, ещё и в военное время…

- И куда тебя перевели?

- В ад, прямиком в самое чистилище… – невесело усмехаюсь. – Вернее, просто в другой госпиталь, но там почти сразу начался ужас. Мне до сих пор снятся по ночам изувеченные тела гражданских, пострадавших от обстрелов. Они же напрямую артиллерией по жилым кварталам палили… И к нам тоже прилетело. В общем, нервы там нужны были железные, чтобы пережить и не сойти с ума.

Мы оба молчим. Я прогоняю в памяти первую, как оказывается, встречу с сыном. Ощущал ли я что-то особенное? Понял ли, что малыш истекал моей кровью? Не знаю. Всё, что я чувствовал, – ужас и отчаяние. Думаю, окажись на его месте любой другой ребёнок, действовал бы точно так же. Потому что тогда я ещё не успел зачерстветь и слишком болезненно переживал за каждого безнадёжного пострадавшего, которому мы вынуждены были отказывать в помощи ради спасения тех, у кого были шансы выжить.

Долго сидим в тишине. Чай остыл. Разговор не клеится. Каждый думает о чём-то своём.

Мысли тяжёлые. В квартире тепло, но меня бьёт озноб. Ощущение, что небо с землёй меняются местами. В моей жизни происходит какая-то лажа. Раз за разом судьба даёт мне шанс всё исправить и вырулить на правильную дорогу, но я упорно всё крушу и уничтожаю.

Я за последние восемь лет сделал столько дикости, не использовал столько возможностей, что теперь не представляю, как жить дальше.

Сегодняшний оптимистичный настрой разбился об израненное тельце моего сына. Только сейчас я с ужасом понял в полной мере, к каким катастрофическим последствиям привела мальчишеская горячность и гордыня.

Если бы после развода я не кинул Лизу в чёрный список, то мой сын, возможно, никогда не оказался бы под завалами той больницы. Их жизнь могла бы сложиться по-другому. Всё было бы иначе!

Я знаю, что неправильно думать о прошлом в сослагательном наклонении. Но иначе у меня не получается. Я разрушил не только свою жизнь, но и жизнь моей семьи. Мой сын мог погибнуть! И только удивительная случайность помогла ему остаться на этом свете.

Страшно представить, что они пережили. И безгранично стыдно за свои слова и поступки… За свою слабость, эгоизм, слепоту, глухоту и банальную тупость. Никогда ещё не чувствовал себя таким уродом.