Временами, причем это началось уже давно, она чувствовала, что Эндрю, несмотря на все свое терпение, уже с трудом переносит эту ненормальную жизнь, которую им приходилось вести. Это особенно часто проявлялось в те моменты, когда он крепко прижимал Грейс к себе, и тогда она ощущала всю силу его страсти. Когда она однажды вновь повторила то, что говорила уже много лет: «О, Эндрю, дальше так жить просто невозможно,» – он ответил: «Терпение. Все образуется».

Встречаться стало нисколько не легче, наоборот, даже труднее, поскольку теперь надо было постоянно опасаться четырех пар глаз. Только накануне вечером Грейс заговорила об этом, но Эндрю сказал: «Помнишь, много лет назад я говорил, что могу любить, даже не прикасаясь к тебе? Так вот, я и сейчас не отказываюсь от тех своих слов». После этого он овладел ею с особой страстью.

Грейс давно знала, что он представляет собой странное сочетание пылкой страсти и сдержанности, и не могла до конца понять его. Но, учитывая, что если бы пришлось сложить все те моменты интимной близости, которые у них были, то долгие годы превратились бы лишь в недели, она в глубине души была рада, что Эндрю был именно таким… Он был хорошим мужчиной.

Эта мысль вновь пришла в голову Грейс, когда она услышала шаги – кто-то вошел в комнату.

Она медленно повернула голову – и инстинктивно ее рука рванулась к ее горлу и сжала его. Грейс не смогла встать и так и осталась сидеть, неестественно изогнувшись и глядя на вошедшего широко раскрытыми глазами. Дональд сел на ближайший стул. Он выглядел чрезвычайно больным, изможденным, нескладным и совершенно не походил на того учтивого и обходительного викария, каким его все знали много лет.

Он безразлично посмотрел на Грейс, и в этот миг она поняла, что ему не нужно от нее ничего, даже жалости. У него тоже не было жалости к ней. Грейс знала, что окончательно умерла для своего супруга в тот день в спальне, когда ему стало ясно, что она не может спасти его репутацию.

Все еще сидя в неудобном положении, слишком ошеломленная, чтобы пошевелиться, Грейс увидела, как Джейн, издав крик, в котором звучала почти боль, бросилась к Дональду и обхватила его за шею.

Это проявление любви, по-видимому, оказалось для него слишком эмоциональным, потому что, похлопав девушку по голове, он оторвал ее от себя и попросил принести воды.

Глубоко, судорожно вздохнув, он снова посмотрел на Грейс, потом коротко и сухо сообщил, почему вернулся. Он чувствует, что скоро умрет, и хочет, чтобы это произошло в его собственном доме.

Как и в прошлые годы, Грейс ощутила, что ее охватывает жалость, но по мере того, как она продолжала смотреть на Дональда, это чувство проходило. Человек, сидящий перед ней, вежливый и неуловимый палач, столько лет пытавший ее разум, сам убил в ней всякое сострадание к нему.

Как ни странно, на этот раз Грейс не усомнилась в его словах. Она не сказала себе: «Он вернулся, ибо знает, что я осталась с Джейн одна, и боится, что потеряет свою власть над ней». Нет, она поверила Дональду.

То, что за время своего отсутствия он нисколько не утратил своей притягательности для Джейн, проявилось уже в следующую минуту. Вернувшись бегом со стаканом воды в руке, младшая дочь захлопотала над Дональдом, как заботливая мать над больным ребенком.

И глядя на них, Грейс понимала, что если она пойдет наверх и начнет собирать вещи, то ей придется уехать из Уиллоу-ли одной. Сейчас ей отстоять права на свою дочь удастся не лучше, чем много лет назад – свои права на Стивена. Она знала, что потеряет дочь навсегда, едва лишь предложит уехать и оставить больного отца.

Нет, если она, Грейс, собирается покинуть дом, ей придется сделать это одной. Но она не могла потерять и Джейн, не могла. Она лишилась двух других детей, но не могла потерять Джейн.

Она должна поговорить с Эндрю.„Эндрю… Эндрю… Она бросила взгляд туда, где он стоял, напряженно застыв, и смотрел на окно гостиной.

Грейс заставила себя встать и направилась к двери. Когда она вышла из комнаты, пожалуй, ни Дональд, ни Джейн не заметили этого…

Три недели спустя Дональд, как будто не желая, чтобы его слова расходились с делом, скончался. Таким образом, для Грейс отпала необходимость искать убежище у тети Аджи.

Дональд умер весьма драматично – это случилось в один из вечеров в церкви, на ступеньках алтаря. И кто же оказался рядом с ним в эту последнюю минуту? Разумеется, Кейт Шокросс.

Грейс не испытала чувства досады из-за того, что все произошло именно так: эта женщина действительно любила его. Но вот что вызвало у Грейс отвращение – то, как расписывала это событие сама почтмейстерша.

Позабыв обо всех правилах приличия, рыдающая мисс Шокросс открыто заявила Грейс, что Богу было угодно, чтобы Дональд умер у нее на руках, и что в последний миг на устах его было ее, Кейт, имя. Она была так убита случившимся, что вскоре рассказала об этой воле Бога всем.

Как обычно случается в подобных ситуациях, деревня зашумела.

Кейт Шокросс – самая настоящая дура, говорили многие, и к тому же бессовестная. Додуматься сказать такое!

Но потом люди стали вспоминать отношения викария и почтмейстерши, делать выводы. Да, не удивительно, что жена священника, бедняжка, в конце концов свихнулась. Все видели, как часто бегала почтмейстерша в Уиллоу-ли, когда хозяйка отсутствовала. Ах, поверите ли? И все действительно поверили.

Но потом, в Рождество тысяча девятьсот шестидесятого года, Пегги Матер заговорила.

Грейс сидела – единственная из собравшихся.

Она сидела на краю тахты, с опущенной головой, а взгляд ее был устремлен на крепко сцепленные руки, покоившиеся на коленях.

Рядом стоял Эндрю, его левая рука сжимала обивку дивана.

Справа от него, спинами к роялю находились Беатрис и Джейн, а на коврике перед камином – Стивен. Грейс заметила, что его колени время от времени судорожно подергиваются. Она не могла смотреть в глаза сыну и видеть, как из этого бледного бескровного лица струится ненависть. Кожа Стивена напоминала рисовую бумагу и была такой же гладкой. Он говорил, как будто выплевывал слова, наполненные ядом, слова, которые плохо сочетались с обликом подающего надежды слуги Бога. Но в данный момент Стивен был лишь молодым человеком, отчаянно защищавшим свое происхождение и каждой частицей тела отрицавшим родство с этим грубым шотландцем, который якобы был его отцом.

– …Даже если ты… если ты встанешь на колени и поклянешься на кресте, я все равно не поверю, ты слышишь? Я знаю, кто я есть, знаю, чья во мне кровь… чувствую это вот здесь, – он ударил себя в грудь, но жест оказался каким-то вялым и не впечатляющим – Я знаю, что унаследовал все черты моего отца. Моего отца, ты слышишь? Его мысли – это мои мысли, его манеры – это мои манеры, его принципы – это мои принципы, все… все…

Грейс подняла голову, и Эндрю, полагая, что она начнет протестовать, положил руку на ее плечо.

Но Грейс не собиралась ничего говорить. Она просто взглянула на сына, чтобы убедиться, что ошибается: сейчас ей казалось, что это ее покойный супруг стоит на коврике перед камином спиной к огню. Но не только поза Стивена вызывала в памяти образ Дональда. Даже не имея ни малейшего внешнего сходства с ним, сын Грейс в этот момент все равно был почти что его двойником. Сомнения, которые охватывали Грейс время от времени в предыдущие годы, вернулись вновь. Если б это могло хоть чуть-чуть помочь в данной ситуации, она бы сказала «Ну ладно, действительно есть сомнения насчет того, кто на самом деле твой отец. Пусть тебе будет легче». Но Грейс понимала, что даже если она и сделает над собой усилие и заставит себя проговорить это, обстановка нисколько не разрядится. Ей казалось, что она чуть ли не несколько часов подряд излагала детям факты, стараясь не чернить Дональда, а представить его так, как это всегда делал доктор Купер, – как больного человека, хотя и понимала она делает его лучше, чем он был на самом деле. И несмотря на это, какого же она достигла результата? Только вызвала еще большую ненависть Стивена. Грейс знала, что сын никогда не любил ее, но теперь его неприязнь переросла в отвращение. Какова будет реакция девочек, еще предстояло увидеть, но одно было ясно – Стивена она потеряла. Но разве не потеряла она его, когда он был еще ребенком? Да, но тогда ей не было больно так, как сейчас.