Комбриг был молод.

Выходя в море — в канадке, лихо замятой старой кепке, ладных русских сапожках, невысокий, поджарый, — он казался мальчишкой. Ничего не оставалось в нем от холодного, в щегольской фуражке, чуть надменного красавца капитана первого ранга… Он любил море, и в море, если не случалось неприятностей, был всегда весел, без пяти минут адмирал.

— …Штормуешь, командир? — весело спросил он Назарова, приняв доклад. — Погодка! — И, не делая перехода: — Оперативное время ноль минут. Кто у тебя, — закричал он сквозь грохот тревоги, — командир аварийной партии?

— Мичман Раевский.

Комбриг глянул быстро (ох, не надо было брать Раевского!) и засмеялся в наступившей, гудящей ветром тишине: «Убит».

— Старшина первой статьи Доронин.

— Трюмный? Ваня? Убит!

— Старший матрос Осокин.

— Можно, — сказал комбриг.

— Оперативное время ноль две минуты.

— Пробоина в первом кубрике! пожар в баталерке!.. — истошно завопила трансляция.

И началось.

…Иван и боцман медленно спустились по трапу, прошли, держась за переборки, узким коридором в кормовой кубрик. Расклинили тяжелую водонепроницаемую дверь и мрачно плюхнулись на койки друг против друга. От обиды — курчавый, громоздкий — Иван сморщил лоб и собрал в пятачок толстые губы. А напротив него, потерянный, свесив не достающие до палубы короткие ноги, сидел грустный-грустный, выстриженный, как мальчик, боцман — с зеленой лямочкой противогаза через грудь. Иван насупленно глянул на боцмана раз, другой и неожиданно и глупо фыркнул.

— Что? — спросил непонимающе боцман.

Глядя на его сердитую и по-детски обиженную, три дня не бритую морду, Иван не удержался и, только слабо махнув рукой, закатился в полный голос.

— Дурак, — обиженно сказал боцман. — У, дурак. — И, отвернувшись, начал сердито моститься на койке, лицом к переборке. Увидев эту широченную, разобиженную спину и сиротски поджатые ноги, Иван зашелся смехом.

Когда Иван начинал так смеяться, Кроха говорил: «С этим точно родимчик будет». Завалившись бессильно на койку, он всхлипывал в изнеможении; но стоило ему приподняться и увидеть спину обиженного боцмана — хохот валил его вновь.

Понемногу спина боцмана начала подрагивать, подпрыгивать, и вот он весь («Бу-бу-бу…») затрясся от неудержимого смеха. Сел и, утирая глаза, сказал Ивану:

— Дурак.

И они залились вдвоем, несостоявшиеся командиры аварийной партии, которая, судя по грохоту, тушила четвертый «пожар».

Залязгала дверь, и в кубрик недовольно влез Женька.

— Смеются, — сказал он, загнав рукоятки запоров. — Смешно. Э!.. — и полез на верхнюю койку, лег брюхом вниз.

К оперативному времени «ноль сорок» кормовой кубрик обозвали «кладбищем». Треть экипажа валялась по койкам — сплошь старшины, командиры постов, опытные матросы. Пришли, как незадачливые близнецы, боцманята, в мокрых резиновых химкомплектах, Лешка и Карл. По их резиновым костюмам поняли, что наверху уже свирепствует (условно) радиация.

Учение развертывалось всерьез.

Море тяжело и с одышкой металось. Корабль дрожал и проваливался. Корабль оставался на молодых, которые грузно пробегали над головой с бревнами и раздвижными упорами. Комбригу было мало интересно, каков экипаж сейчас, на позднюю отметку осени. Ему хотелось знать, с кем останется Назаров завтра. От дрожи бортов, от собственной ненужности и бездеятельности в кубрике было грустно. Совсем никуда был кубрик.

Волна шарахнула с пушечным гулом, полетели с крюков противогазы, кто-то брякнулся с койки. Распахнулась дверца рундучка, и на палубу, словно выстреленные из торпедного аппарата, разноцветно вылетели учебники, наставления.

— Ваня, — ласково сказал оживившийся боцман и достал гребешок. — Выбери-ка мне устав, Корабельный…

— Есть, — согласился Иван.

В несколько минут стараниями Ивана («А ну!..») были заправлены койки, книжки уложены и прихвачены шкертом, «покойники» приведены к единой форме одежды, и всех поголовно заставил Иван причесаться.

Для пущего порядка надо бы раскинуть два стола и расставить банки, но сейчас и столы и банки улетели бы… Ладно, решил Иван и загнал всех в угол; уселись на нижние койки, колени уперев в колени.

— Товарищ мичман!.. — сказал нутряным басом Иван и коснулся огромной лапой берета.

— Есть, — сказал боцман. Иван снял берет, быстро причесался и сел.

— Пробоина в моторном отсеке! — сообщил динамик. — Аварийной партии!..

— Корабельный устав, — сказал боцман, — глава седьмая. «Обеспечение живучести корабля». Раздел «Обеспечение непотопляемости корабля». Статья триста двадцать девятая. «Все корабельные горловины при-ка-зом по кораблю разбиваются на четыре категории». Дьяченко!

— «Буки», «Земля», «Покой, «Твердо», — мрачно сказал Женька, и ухнуло днище в яму.

— Помирать буду, — буркнул Женька, — скажу: господи, пресвятой, на то воля твоя, все корабельные горловины приказом по кораблю… — и ухнуло снова.

— Разин, — сказал боцман. — Горловины «Покой». Сиди.

— Ничего, товарищ мичман. Я так. — Лешка встал, держась за цепь, прокашлялся, гудя. — Статья триста тридцать четыре. — Еще раз прокашлялся, отер усы и завел круглые глаза вверх, туда, где под самым подволоком примостился крохотный, в деревянной рамке плакат «Агрессивные планы НАТО». Плакат не помог, и Лешка прокашлялся еще раз. Ему предстояло сказать очень трудную фразу.

Фраза была такова: «Горловины надводных кораблей, расположенные на первой непрерывной палубе, проходящей над ватерлинией, а также все горловины, расположенные ниже этой палубы и не вошедшие в группы горловин… — и заканчивалась словами: — …по тревогам; во время эволюции и совместных упражнений с другими кораблями; в узкостях и районах, опасных для плавания; при входе (выходе) в порт, шлюз, док, в местах скопления большого количества судов; при буксировке; при плавании в тумане и при штормовой погоде».

Точно так же было в то зимнее, ясное январское утро.

Шла старшинская подготовка по уставам в чистой и строгой от холода кают-компании. Тот же Корабельный устав, Книга Похода, был раскрыт перед боцманом на великой Главе Седьмой.

Смешливые ясные старшины в чистых робах сидели за холодным пустым столом.

Пышное зимнее солнце било в затекшие льдом иллюминаторы; за бортом минус двадцать четыре, за бортом, во всю бухту, такой ровный снег, что ослепнешь, нечаянно глянув. Лед оплыл на круглых иллюминаторах, а по бокам их торжественно свисали шторки холодного синего плюша.

Белые, холодные страницы устава, та же триста тридцать четвертая статья: «…а также все горловины, не вошедшие в группы горловин с буквами «Б» и «З», обозначаются буквой «П». Они задраиваются в следующих случаях: ежедневно на ночь; по команде «Корабль к бою и походу приготовить», по тревогам…»

Боцман учил их любить устав.

Он писался веками, по букве, по строчке. За каждой из строк — трагедии: пылающие акватории, грузно переворачивающиеся дредноуты, застывшие в предсмертной тоске глаза.

В Корабельном уставе, в тысяче лаконичных его статей есть все. Когда играть гимн, где поднимать флаг, с чьего разрешения разводить огонь. Там сказано, что трапы в темное время должны быть освещены и что матросы, отправляясь купаться, должны оставлять на палубе фуражки. Там сказано про азартные игры и определено, что следует делать в том случае, если на корабле есть пес и кто-то из команды начинает к нему плохо относиться.

Поскрипывая голосом, боцман читал строку — и рассказывал случай. Отчего был разрушен «Марат» и как подорвался на мине «Киров». Как один разгильдяй может вывести из строя крейсер. Как служили в войну на «Красном Кавказе». Как ходили после войны в ледяные шторма на сосновых катерах. Случаи впечатывались в память, и становилось ясным, зачем ключи затопления погребов красят в красный цвет, отчего за столом нужен старший и почему тельняшки сушат в указанных местах.

…Звякнул короткий звонок на перерыв. Где-то распахнули дверь на солнце и синий в инее шкафут, по коридору ударили клубы морозного пара. «Газеты принесли!»