А Дымов пошел узнавать, что это был за рев. Оказалось, старшина трюмных Ваня Доронин произвел давно задуманный подрыв аварийного клапана парового котла. Делается это просто: давление в котле осторожно поднимается выше нормы, клапан срабатывает, пар, грязь и накипь с грохотом вылетают в небеса.

Не успел Иван нарадоваться, сколь ладно и хорошо все получилось, как к ному в котельную выгородку спустился сам Дымов и крайне вежливо пригласил прогуляться наверх. Наверху было на что посмотреть. Сработал закон притяжения, и вся ржавчина вернулась обратно, густо загадив ростры и только что выстиранный чехол яла-шестерки левого борта. Иван выкатил свои синие глазки, а потом раскрыл рот: он постиг тайну профессионального суеверия. Не зря все предшественники и учителя заклинали его подрывать клапан только зимой, глубокой ночью и после обильного снегопада.

Тощий торпедист Сеня хромал, потирая коленку, по коридорам и доверительно всем говорил:

— С таким раскладом мы отчетливо утонем. Нет, вы поймите меня правильно, мне не обидно тонуть. Мне обидно тонуть у стенки.

Дымову Сеня сказал:

— О дежурный. Когда корабль превращается в плавучий караван-сарай, не теряй голову. Веди себя с достоинством, как подобает караван-баши.

Дымов взревел и назначил Сеню мыть вместе с радистом борт. Обязанности поделили так: радист спустился на плотик, а Сеня остался наверху обеспечивать — следить, чтобы радист не утонул. Жилет Зеленов надувать не стал, чтобы не мешал работать. Он драил борт щеткой на длинной ручке, макая ее в ведро с мыльным раствором, и смывал мыло водой, что плескалась вокруг; было это долго и скучно. Почему-то никто до Зеленова не додумался мыть борт из шланга. Сеня спустил ему шланг, подсоединил свой конец к пожарному рожку и, услыхав бодрое «врубай», пустил воду. Когда Сеня вернулся к борту, на воде рядом с плотиком плавал один берет. Шланг, разогнутый силой восьми атмосфер, выбросил Зеленова с плотика. Вскоре вынырнул и сам рационализатор с круглыми от холода глазами. Даже в разгар июля вода в бухте не располагала к купанию.

Вытаскивали его долго: мешало привязанное к ноге ведро.

Дымов взъярился вконец: дежурный по дивизиону приказал ему выделить трех человек на продсклад и восемь на отгрузку угля для электростанции, хотя последнему молодому матросу было ясно, что выделять людей на уголь должна береговая база, — и это когда минеры уехали сдавать мины, ученики ушли на занятия, а мотористы вне всякого плана затеяли менять дизель, и командир велел дать им на полное растерзание семь человек из верхней команды… И когда уже всем начинало казаться, что из этого шумного и бестолкового дня не выйдет ничего путного, и Сеня в четвертый раз живописал Ивану историю потопления радиста, а Иван хохотал (он замечательно умел хохотать), к ним подошел хмурый Шурка Дунай и сказал:

— Смешно. А про шлюпку ты думал?

— Не-а, — честно признался Иван и залился смехом снова, он все еще видел перед собой небритого радиста, который очень не хотел падать в грязную и холодную воду и пытался удержаться за шланг, а струя била вверх, и глаза у Зеленова были задумчивые…

— Напрасно, — сказал Шурка.

— Чего ты ноешь, чего ты ноешь?! — запетушился Иван. Сила и радость перли из него во все стороны, маленький перешитый берет лихо примостился на большой курчавой голове, и, когда Иван петушился, становилось одновременно весело и боязно, как бы Иван чего вокруг себя не поломал.

— Не н-ной! — закричал Иван с горделивым презрением. — Отстирают тебе чехол!

— Во-первых, я не ною, — равнодушно сказал Шурка. — Во-вторых, чехол не мой. В-третьих, твое дерьмо все равно не отстирать и боцман тебе еще выскажет «фэ». А в-четвертых, я о гонках. День Флота.

Нет службы лучше, чем на кораблях Военно-Морского Флота, и в долгой веренице флотских дней нет лучшего дня, чем День Флота. Хищные профили больших противолодочных на фарватерах Невы — незначительная частица этого щедрого и яркого праздника. Шурке нравилось думать, как на всех флотах ребята драят корабли, стирают форменки и утюжат ленточки, чтобы утром последнего воскресенья июля рвануть по «Большому сбору» наверх и замереть в парадном строю, следя уголком глаза, как вздрагивает на ветру «Исполнительный, Исполнительный», поднятый до половины… Целый год ждут этого дня. По-разному пройдет он в приморских столицах, больших и малых базах, но непременно повсюду в этот день будут шлюпочные гонки — традиция русского флота.

Шурка был гидроакустиком, Иван — трюмным машинистом, Кроха Дымов — торпедистом. Все трое носили старшинские галуны на плечах и заканчивали третий год флотской службы. Старшины по третьему году выражать свои чувства не очень-то склонны, и если б кому-нибудь на бригаде взбрело вдруг в голову спросить их, как относятся они к своему кораблю, они бы, подумав, пожали плечами: «Нормальный пароход». Я же должен сказать, что корабль они любили, любили до дрожи — двухмачтовый и серый… самый красивый корабль в мире.

Этому легкому кораблику при крещении не досталось имени. Ему дали номер: «53». Он вступал в навигацию надменным щеголем и спускал вымпел в декабре, январе — помятый, облезлый, смертельно усталый.

За много лет на нем сменились шесть командиров и сотни матросов. Он редко бывал в первых строках праздничных приказов. Но когда случалась беда, подвертывалось трудное дело, именно «полста третий» срывали по тревоге с отдыха и похода. Это было нелегко, этим гордились. Так — годами — откладывалась и сжималась в кулак та трудноопределимая сила, которую зовут духом корабля.

Средь прочих традиций была у «полста третьего» такая: он лет десять кряду бил все корабли на шлюпочных гонках.

Гонки считались в бухте событием первостепенной важности.

Бухта звалась Веселой.

В кубрике полагали, что человек, ее окрестивший, обладал верным юмором висельника. Низкие берега, валуны, черный лес. В мае бухта была еще забита льдом. Шла бездарная полоса туманов и дождей. Несколько недель жгло белое солнце и вода слепила шершавой синевой. Потом бухта снова ныряла в непогоду, осень, мрак — на этот раз безнадежно. Черная злая волна кидалась через волнолом, и подводные лодки, выходя в море, кричали пронзительно и страшно. Больше всего неприятностей выпадало на осень. В январе вставал лед. Берег и бухту заливало острой белизной. Над кораблями шуршал пар. Вахтенные дурели от скуки и невыносимого скрипа под валенками. Весны ждали свирепо, дрожа и раздувая ноздри при первых ударах сырого южного ветра. Весна пахла водой. Весна пахла краской, горьким выхлопом главных машин.

Ждали.

Настанет день. День выхода. Ту-ду! ту-ду! ту-ду! — всполыхнет сигнал аврала, грохнут трапы под дробью башмаков…

Выход! Свежий вымпел на стеньге. Пена и радуга под форштевнем.

И на неизвестной минуте похода вылетит с мостика спасательный круг. Плюхнется на воду, поплывет, качаясь, в корму.

Понесется по шкафуту матросик, вопя дурным голосом:

— Человек за борто́м!

Такая игра: упавший круг — человек.

…Звонки. Ревун. Трансляция: «Человек за бортом!»

Ухнет под винтами, перешедшими на «полный назад», вода; три, четыре круга улетят уже вослед «утопленнику», покатится корабль по циркуляции…

— На талях! — это боцман (не кричит — а словно хлещет кнутом) возле шлюпки на рострах, куда сбежались все, кому положено… — Отдать подкильные! Выв-валивай!!

А внизу, на шкафуте, стоят, скучают герои дня — гребцы и Доктор с медицинской сумкой: экипаж спасательной шлюпки. Оранжевые жилеты надеты по всем правилам, синий воротник выпущен, и береты — на бочок. Доктор, по молодости, суетится, все ему интересно. Гребцам суетиться лень, за три года насмотрелись. Все будет как надо. Карл песенку мурлычет. Кроха ногти пилочкой отделывает. Женька в камбузный портик сунулся, сигаретку у кока прикуривает. Почему бы не покурить, если секунд пять-семь в запасе есть?

— …Живо трави! — хлещет боцман, снасти воют с дымком, и шестерка падает вниз, на средней банке, одерживаясь за шкентель, сидит Иван. Теплый парень Иван, везде ласковое место найдет. Под шлюпкой проносится с пеной вода. Луком и горелым маслом несет с камбуза и холодом — от воды: три дня как исчезли последние льдины.