— Лебедка заедает, — отозвался Кроха тем тоном, каким обычно отвечают: зубы болят. Хмыкнул: — «Водолазик…»!
Замолчали, и снова в полутемном и тесном, поблескивающем приборами отсеке стало слышно, как тычутся в борт слепые волны. За тонким листом обшивки, который десятилетиями вылизывали, храня от ржавчины, маялось осеннее темное море…
— Волна поднимается, — сказал Шурка.
— Завтра стреляем? — спросил Кроха. Спросил просто так, зная, что завтра с рассветом — на стрельбы.
— Стреляем…
— Хорошая девчонка, — сказал Иван. Подумал. — Маленькая еще.
— Это — не маленькая, — убеждающе сказал Кроха. — Это — будь спокоен!..
— Маленькая! — рассердился Иван…
— Ты-то, Шурка, что думаешь?
— Вечерняя поверка сейчас будет, вот что я думаю.
— Что? — не понял Кроха.
— Я думаю, — спокойно повторил Шурка, — что сейчас будет вечерняя поверка и Вовик Блондин сыграет нам «Малый сбор». — Протянул руку: — Давай сюда.
— Погоди ты, — сказал Иван, отодвигаясь с письмом.
— Давай, говорю, сюда! («Надо другую искать…»)
Раскатились по отсекам тройные звонки, и Блондин сказал в динамиках: «Малый сбор! Построиться на юте!» Тонкие звенящие страницы с водяными знаками с непривычки рвутся туго. С треском распалось разноцветье фломастеров, закружилось, спорхнуло в урну — фанерный, крашенный в цвет палубы ящик. За железной дверью с грохотом и рыком («Живей-живей!») возносились по трапу в верхний коридор матросы.
— …Ты что?! — опешил Иван.
— Ты чего это его порвал?
— Не слыхали? — ощерился Шурка. — Малый сбор!
— …Фу! черт его дери, у меня бескозырка в кубрике!..
19
Бордовый фломастер. От 11 августа.
«Представляешь, никак не дописать письмо — совершенно некогда. Я уезжаю в Крым, вот! Жалко, папа уже в Ялте. Билетов на самолет совершенно не достать. Буду загорать, загорю вся совершенно, буду загорать и купаться в (синий фломастер) самом-самом-самом синем море. (Бордовый фломастер.) А ты пиши, не будь злюкой. Не то я всерьез обижусь. (Красный фломастер.) Счастливо, водолазик! Татьяна».
20
…Добежали, дробно гремя башмаками по шкафуту, по рельсовым дорожкам, — последние, втиснулись, тяжело дыша, в строй.
— Р-равняйсь. Смирна! р-равнение на середину! товарищ старший лейтенант, личный состав…
Осенние сумерки, маетная черная вода. Желтые фонари на шкафутах, под мостиком. Белые огни на мачтах. Два строя в сизых робах, белых бескозырках вдоль бортов, синие воротники, шевеление черных ленточек.
— Вольно. Нетчиков нет?
— Нет.
— Нет.
— Нет, — откликнулись в полутьме старшины.
— И ладно, — сказал Луговской и вынул четвертушку плотной глянцевой бумаги, прочерченную точным, мелким штурманским почерком. Левая вьюшка плохо зачехлена, минерам и дежурному — втык. Моторист молодой в грязной робе вылез, снова будет божиться, стервец, что от дизеля… С десятилетиями воспитанной выучкой замер в строю — в заношенном отутюженном кителе — Раевский. Сердит. Не будет нынче шахмат. Стоят в первой шеренге флегматично старшины: Дымов, Дунай, Доронин; размышляют неясно… о чем?
— План на завтра…
«Опять стрелять. Торпеды ночью грузить — лебедка заедает. Весь левый фрикцион перебирать… а красивая, верно, девка!..»
«Сейчас мичман в машину пойдет, а у меня там роба сохнет… да и хрен с ней. Успею. Надо Крохе людей дать, — а то не управится. И электрикам сказать… зря Шурка письмо порвал. Я бы еще почитал».
«Последнюю, сладкую сигарету… хорошие сигареты «Памир», всю тоску вышибают… душ — и сыпь в койку до четырех утра, хорошие сны смотреть…»
Что письмо, Шура?
«Ужас как грустно. Надо другую искать, — понимаешь?»
Я понимаю. Я знаю, о чем он. Он уверен, он хочет найти ту, от которой ждал двух строк Андрей… дождался ли?.. или еще придут?
Он уверен, что найдет ее.
«Найду».
…А ты знаешь, говорит мне вдруг Шурка, какой у Андрюшки последний был стих? Последний — им не записанный. Мы стояли на рострах и смотрели, как швартовался «Алтай», это было тогда, накануне торпеды. Пахло осенью, солнцем, и он вдруг сказал, что в последнюю ночь на отсидке не спал: вспоминал, как в минувшую осень лежал с переломом руки, вспоминал желтый госпиталь в Базе, ты знаешь: времен императора Павла, желтый с белым, под старыми кленами, госпитальный городок; вспоминал, и случайно сложился стих. Пока «Алтай» швартовался, Андрей рассказал мне его три раза. Три раза. От начала до конца.
«…Какого нам просить спасенья? доколе рыскать и искать? — октябрь. Солнце. Воскресенье. Безделье! счастье — и тоска… чему же нам еще молиться, когда светлы мы, и одни, когда казармы и больницы пленительны в такие дни… жизнь хороша — невыносимо. И, обжигая синевой, была изыскана, спесива — и непростительно красива улыбка осени больной».
— …План на завтра, товарищи моряки, следующий. В три ноль-ноль — погрузка торпед. Готовность главных машин — к четырем тридцати. По готовности — выход…
Если лететь к бухте Веселой на вертолете, то под пузатым его колесом долго будет тянуться пустая, нетронутая земля, перелески, пустые озера, камень и черный лес, и, когда надоест это кружево, вдруг — промелькнет на воде горстка мачт.
Беспредельное, в оспинах пены, холодное море.
— …Работаем в полигоне, задачи те же. Все. Старшинам сделать объявления.
— Объявлений нет.
— Объявлений нет.
— Объявлений нет.
ОСЕНЬ
Повесть четвертая
1
— Осень, — сказал вдруг за ужином Валька Новиков и замолчал — умело: в кубрике притихли, прислушались.
— Осень, — сказал он, — такая пора, когда Шура Дунай заводит себе вилку.
Шура посмотрел на него и не сказал ничего.
За навигацию Валька похудел, стал легок и насмешлив. Он отпустил светлые усики, завел безупречный пробор и с достоинством и небрежением носил узкий, латунного блеска галун старшего матроса. Вместе с ним в эту осень старморами стали Сеня и Доктор, и настал теперь их черед обожать тот старый, как флот, анекдот, в котором старший матрос, уличенный в неотдании чести, говорит доверительно: «Товарищ адмирал. Если мы с вами ссориться начнем — что матросы подумают?»
Осень надвинулась, — неся, как всегда, перемены, тревогу и встрепку. Засвежило сразу и крепко, ветер и стук волны хозяйничали в бухте; корабли больше не были главными здесь, мотали мачтами вразвалку. И люди в бушлатах и рвущихся с плеч плащах проходили по мокрому камню спеша, воротя прочь лицо от ветра.
Сумерки, сумерки… октябрь.
В эту осень особенно часто и жестко штормило; в эту осень пора было идти в док; зачитали на мокрых палубах приказ о призыве и увольнении в запас; пришла старпому радиограмма, что родилась дочь; в эту осень ушел с «полста третьего» боцман.
Шура стал главстаршиной.
И обзавелся вилкой.
2
— Вахта!
— Есть вахта… Вахтенный по плавпирсу матрос Мирошниченко.
— Раевский, командир торпедолова, на борту?
— Должен быть. С кинофильма с казармы пришли, и он пришел.
— Ну-ка, подыми кого на «восемьдесят пятом».
— …Товарищ мичман. Товарищ мичман!
— Но?
— Там до вас кап-три, командир «полста третьего».
— Кто?.. Который час?
— Ноль часов двадцать одна.
— Проси!
— …Здесь, товарищ капитан третьего ранга, вниз…
— Осторожно, командир. Больно трапик крутой.
— Здорово, командир.
— Здорово. Командир.
— Побеспокоил вот.
