Это были весла!

— Ну, с победой, боцман.

— С Днем Флота.

— Хороший праздник… Лучший праздник.

— А напрасно ты ребят…

— Нажаловались.

— Вахта рассказала.

— «Вахта, вахта»… Верно, что комбриг торпедолов тебе предложил?

— Был разговор.

— Командиром будешь…

— Подумать надо.

— Они себя героями чувствуют! А мне герои на борту не нужны. Мне обыкновенные старшины нужны. Которые служить будут!

— Служить бы рад.

— Это ты брось… Хорошие ребята у тебя, боцман. Но — гордецы. Ох гордецы! Мне бы их — молодыми…

— Эге. Они такими и пришли.

— Двумя кораблями я командовал, и оба выводил в отличные. И этот — выведу. Выведем, Юрьевич?

— Пожалуй, соглашусь. Приму торпедолов.

— Жа-аль. Вот тебе честное: жаль. Давай — по последней. Добрый праздник. С победой?

— С Днем Флота.

Шикарные, заслуженные были весла.

— Выпить бы, — сказал Иван.

Выпить было бы очень даже здорово.

— Перебьешься, — сказал Кроха.

Великое слово — перебьешься. Очень многого не хватает порой человеку. Письма, например. Простого тепла. Но есть щепотка табаку, и слава богу: перебьемся. А когда курить нечего… Перебьемся.

— Пошли курить.

Закурили не спеша и с толком, с обстоятельностью людей, умеющих ценить безделье, спокойную погоду и тепло полуденного июльского солнца, сухость и чистый вкус настоящих ленинградских папирос. На банку рядом с Шуркой присел Блондин, взял папиросу, понюхал, разминая, закурил, прищурился на солнце и безмятежно, негромко — для одного Шурки — сказал:

— Спать иди. Хорошее дежурство. Готовность главных машин к двум ноль-ноль. Погрузка торпед — ноль часов.

— Уже сообщили? — так же негромко, чтобы не мутить покоя остальных, спросил Шурка.

— К ужину сообщат, — безмятежно сказал Блондин. Солнце и ясный табачный дым порождали в голове приятное кружение.

Шурка кивнул: принял к сведению. Блондин получил информацию неофициальным путем, но сомневаться в ее достоверности нужды не было. Значит, нужно идти спать.

— Привет, мальчики! — Придерживая бескозырку, с трапа прыгнул Женька Дьяченко.

— Здорово, — добродушно ответили ему. — Что ж ты, гад? Против родного парохода? За десять суток продался?

— Ребята!..

Все они понимали. Женился Женька весной, почти в одно время с Лешкой, и также видел жену после свадьбы раза два или три, а жила она — в трех часах езды.

— Знакомьтесь. Валентина.

Валя стояла на стенке, с любопытством разглядывая знаменитый «полста третий»: такой же, как все корабли. Корма, стальные тросы, протянутые на причал, кусок палубы с ободранной кое-где краской, огромная лебедка, надстройка с тяжелыми головами прожекторов, по боковым проходам палубы уходили куда-то вглубь рельсовые дорожки, а выше — смешение кранов, стрел, оттяжек, трапы, поручни. Краска блестела на солнце. Ничего особенного, а уж тем более красивого она не видела. На палубе возле лебедки — несколько чужих ребят в старых робах. И об этом Женька взахлеб говорил часами при их встречах и, как она догадывалась, будет говорить еще долгие годы после службы, когда уедут они к его родителям, на Северный Кавказ.

Вежливо раскланялись. Ей нельзя было на корабль, им нельзя было сойти.

— Слушай, — сказал Иван. — Скоро тебя обратно? Скучно без тебя.

— Подготовлю специалистов… У них все тральщики. А красиво вы нас сделали! Оч-чень красиво. Век бы греб с боцманом! Ну, побегу. Вале на автобус. Счастливо. С праздником! С победой!.. — Лихо отдал честь флагу, помахал рукой со стенки, подхватил девятнадцатилетнюю жену под руку, увлекая с собой и что-то с жаром и убеждающе ей говоря.

Тишину полусонного корабля нарушила идущая снизу хриплая, с потрескиванием музыка.

— Добровольцы «Далекую невесту» смотрят, — объяснил Блондин.

— Поспать надо, — сказал, бросив папиросу в обрез, Шурка.

Кроха встал, крепко потянул носом воздух.

— Осенью пахнет.

— Морем, — отмахнулся Иван.

— Осенью!..

Шурка прислушался. Веяло сентябрьским, вянущим холодком, предвестником заморозков и штормов. Далеко, черным ветром шла с норда последняя флотская осень.

— Точно, Кроха. Осень.

Кубрик спал. Воскресный сон — святое дело. Не зная, что в полночь — греть дизеля, катить на тележках и стропить торпеды, следить, как плывут они над ютом в сильном свете прожекторов, спали, улегшись поверх одеял, зная наверное, что любая матросская ночь может взорвана быть сюрпризом. Шурка кинул в изголовье бушлат, и почудилось, что и роба, вымытая пресной водой, высушенная на ветру, пахнет осенью, снегом. Подтянулся на кабельной трассе, забросил себя в койку. Узкая койка. Цепи. В полуметре над лицом стальной лист подволока, он же — палуба офицерского коридора. По коридору кто-то прошел, ударяя подкованными каблуками в полуметре над Шуркиной головой, и в лицо посыпалась мелкая крошка краски. Дерьмо, а не эмаль. Красили в мае, уже сыплется. Что же будет через полгода? А через полгода Шурки уже здесь не будет и койку эту займет молодой, будущий старшина гидроакустиков Валька Новиков. Семьдесят семь дней до приказа, сто дней до ДМБ. И прощай сине море, гребни белые… Удивительно некстати вспомнилась девочка, которую он любил — а может быть, думал, что любит: поди разберись, если три года спишь, держась за висящую цепь. Обиделась на него… а они только вырвались из полигона, особенно крут был последний денек, волна накрывала ют как подушкой, ютовую авральную группу подменяли каждые полчаса, и сделали все что надо уже в темноте, и когда б ни вернулся к стенке корабль, первым сходит с него командир, а вторым — почтальон, и обиженные, с острым укором письма в такую ночь на душу не ложатся… Он ей тогда отписал. Сгоряча. И уже три недели, четвертую — ничего. И до того неудобно и мутно стало жить, что Шурка дернулся, приподнялся на локте. Вздохнул и нетерпеливо сказал в синюю темноту:

— Кроха. Кроха! Юрка!..

— Чего? — сонно отозвался Дымов.

— Но мы же выиграли! Выиграли? Ну!

— Выиграли, — зевнул Кроха и накрыл голову бушлатом.

«Матрос должен обладать следующими качествами… должен обладать следующими качествами… следующими качествами… должен обладать».

Привязалось.

В спину отчаянно дуло; ночь была студеной, в начало августа не верилось. В проеме крытого кузова болталась пустая звезда.

Матрос возвращался из отпуска.

Поезд, как водится, опоздал, автобус, единственный в сутки, ушел, и Валька растерялся на мокром после дождя полустанке от беспомощности и пустоты.

Кругом был лес.

Светились под закатом два рельса, намокший песок. Зажгли окно в сборном, когда-то красном домишке. Жухлые астры за штакетником, две тощих и грязных козы.

Матрос третьего года службы толкнулся бы в дверь, где «посторонним воспрещается», дозвонился бы в бухту, доложил дела дежурному и завалился бы до утра на деревянный, источенный ножиками диван.

Валька с отчаяния рванул пешком. Выйдя, уже в темноте, под дождем, к развилке, засмеялся от злости: дороги дальше не знал. Здесь его и подобрал случайный грузовик. И теперь, отвердев от усталости, холода, тряски, он свирепо мечтал об одном: корабль! Свет, тепло, кружка чаю, и спать — в покойную, добрую койку. «Матрос должен обладать…»

Машина встала.

— Матрос! — услышал он голос лейтенанта. — Давай в кабину! Замерз?

Когда он выбрался из лужи, в которую спрыгнул наугад, лейтенанта у машины уже не было. Не рассуждая, тупо полез на кожаное сиденье. Матрос-шофер равнодушно посмотрел, как Валька захлопнул дверь, и дернул машину с места. В прыгающее пятно света выскакивали ухабы, заборы; проезжали деревню.