С водой дело не просто.

И не только с водой.

В одной из уважаемых мною книг герой говорит примерно следующее. Не следует доверяться так называемым морским историям, — особенно когда они правдивы. Даже будучи правдивыми, они рассказывают лишь часть целого и тем опасны.

Вот почему я хотел бы просить не очень-то доверяться данной книге.

Тонкое замечание о морских историях может увести нас довольно далеко — в рассуждения о их сущности, о соотношении с действительностью, о принципах художественного освоения и литературного труда… — подобные рассуждения призваны большей частью прикрыть нежелание признаваться в грехах; что до меня, то в известных грехах я признаюсь с охотой. Так, например, бухту Веселую я попросту выдумал: поначалу я собирался писать ее, беря за основу какую-то из виданных мною бухт, но понял, что это меня сбивает. Я придумал этот корабль под номером «пятьдесят три», и его экипаж, населив созданный моим карандашом («пионер» № 2) корабль людьми из тех, с кем я сам был бы не прочь отправиться в поход; некоторые полагают, что в этом наиболее уязвимое место книги, — протестую и решительно убежден в обратном. Тех, кого я не захотел брать на свой корабль, я сознательно оставил на стенке, большой беды тут нет: в нашей литературе много кораблей и, как мне недавно сообщили, на многих из них замечен недокомплект. Я дал имена матросам моего корабля и отправил их на несложное житье в бухту Веселую. На самом деле их не было. Не было Андрея Воронкова, как не было трудной его гибели… выдумать можно многое. Выдумать можно все.

Но воду — мутную, мучительно ледяную воду, что гуляет в болтанку от борта к борту по облезлой палубе кубрика, — эту воду выдумать нельзя.

— …Аа! …твою!.. — и посыпались гроздьями в мутную воду: руль положили на борт, подставив волне скулу. С изнанки скулы, вдоль борта, развешены тесные койки. Садануло волной, и посыпались — в ватниках, сонные и босые.

Колокола тревоги загремели через несколько секунд, но еще в тишине, хлюпая, бежали к трапу: на подобной волне просто так руль на борт не кладут.

Колокола обвалились громом без предупреждающих коротких звонков, и по воде запрыгали шибче: тревога была боевой.

Боевую, в отличие от учебно-боевой, тревогу играли не часто, и всегда в первый миг обрывалось сердце…

Колокола боевой тревоги грохочут тридцать секунд.

Под палубой кубрика расположены две цистерны для пресной воды, десять тонн вместимостью каждая. Цистерны — это косые, по пространству меж палубой и днищем, цементированные ящики. Штормовая волна выгибает и мучит корабль, а в носовую часть днища страшно и коротко бьет. Эти удары вышибают воду цистерн сквозь болты горловин, сквозь резину прокладок — наверх, в кубрик. В затяжную болтанку может вышибить несколько тонн. Плавают, катятся к борту сапоги, портянки. Плавает чей-то упавший бушлат…

— Боевая тревога! Бо-е-вая тре-вога!!.

Мокрые, злые — гурьбой по гудящему трапу наверх; коридоры желты и несвежи, и вместе с трапом, с коридором, с гальюном ты проделываешь примерно то же, что на тележке на «американских горах». …Ах, ах, ах, ах!.. — вздыбливается обшарпанный коридор… и покатился, боком, вниз и вниз…

— …Господа душу…

— …Боевой пост один боевой части пять!..

Матрос по тревоге лупит в гальюн: черт его знает, что будет там после, а поди попрыгай с полным пузырем. Отмучавшись в гальюне, где мочатся через порог, потому что полна вышибает из дыр свирепые, в подволок бьющие фонтаны, отмаявшись, кошками прыгают по каютам, отсекам: крепить, задраивать, выключать. Корабль — престранное устройство: излишне расположен тонуть и гореть…

— Куд-да?! — Кроха Дымов смял своей лапой Вальку. Торпедисты тесно набились в коридорчике надстройки.

— В пост!

— Один?! Стоять!!

Вода гремела за дверями.

— Удержал? — спросил подоспевший Шура. — Куда лезешь, с-сопляк? Приготовились…

Снова вода прогремела по полубаку, и нос облегченно начал задираться вверх.

— …Ходом!!

Гуськом, вцепившись в леер, они побежали, оскальзываясь, воротясь от ветра, вверх по задравшейся темной палубе — в нос, к своему люку. Вслед ушедшей волне еще прыгали по палубе ручьи и ручейки, — а нос уже покатился вниз, в раздерганную ветром черноту, Валька поскользнулся, упал. Форштевень впился тяжело в невидимую в черноте волну, из якорных клюзов, сквозных ноздрей, встали белые фонтаны воды. Шура запихнул Вальку в люк, а сам до волны не успел и свалялся в шпилевую с водопадом. От холода зашлось, защемило сердце; падая, зашиб — даже почернело в глазах — колено, ударился обо что-то головой. Какой дурак придумал, что вода в море соленая? — горечь и кислота. Задраивая рвущийся из рук люк, получил в глаза, за ворот еще воды; воды хватало и в посту: журчали сальники, гайки отдавались от ударов. Станция, слава богу, дышала, в этой тряске запросто могло что-нибудь и полететь.

— Зип. Документация. Телефоны…

Все те же «американские горы»; когда корабль кренился набок, палуба рвалась из-под ног в сторону и вверх…

— Полный накал… Реле номер два!..

О готовности доложили в срок.

И долго-долго ждали.

Невесомые, плывущие от усталости, оттого, что спали за трое суток учений всего ничего, что штормовали без малого две недели, сидели по всем постам ребята, угрюмо взглядывая на молчащие динамики. Тревога была боевой. С каждой следующей минутой молчания все меньше и меньше оставалось каких-то надежд.

Наконец в динамиках скрипнуло.

Коротко прокашлялся командир.

— Ну вот что, — сказал он. — Пацаны!..

И на корабле стало вовсе тихо.

…Когда сняли готовность и была дана команда свободным от вахты отдыхать, Шурка остановился у открытой двери старшинской каюты. За столом, нахохлившись, сидел сумрачный, старый Раевский. Курил и думал, глядя в стол.

— Заходи.

Шурка прикрыл за собой дверь, снял мокрую шапку.

— Садись. Курить хочешь?

Шурка молча кивнул. Курева в последние дни на корабле не было ни у кого. Курить хотелось мучительно: затянуться — и просветлеть, разогнать липкую тяжесть.

Закурили — молча; сидели друг против друга, упершись локтями в кренящийся стол. Старый мичман и пацан главстаршина, бывший боцман и старшина команды акустиков; оба замотанные, оба давно без сна, оба небритые… У Раевского щетина отливала сединой.

— Все, — сказал Раевский. — Отслужил.

— Отслужил, — сказал он после долгой паузы. — Молчи!

— Теперь — на берег, — сказал он, когда выкурили по дрянной сигарете и закурили по новой. Вода с шорохом проносилась по борту. Из задраенного, забранного броняшкой иллюминатора после каждой волны стекала медленная струйка. Раскачка и броски каюты мешали ей течь ровно.

— Не надо было уходить. Чужим делом занялся, Шура. Молчи!!

И снова сидели, глядя, как пугливо, зигзагами, мечется по переборке струйка воды.

Учения начались трое суток назад, под утро, и застали их на подходе к бухте. Уже видна была тяжелая россыпь огней, — как вдруг пропало все, точно смахнуло огни черным крылом. Там, где только что дрожала освещенная вода и угадывались корабли и прожектора на стенке, висела теперь в мокрой темноте еще более черная, чем ночь, дыра. И корабль заложил крутой поворот и прибавил оборотов, уходя от берега прочь. Потом ударили колокола.

Трое суток они ходили в конвоях, бомбили, стреляли. День приподнимался над грядами грязных волн — и падал опять; гильзы прыгали вперегонки по палубе, выплевывая удушливый дым. Осень, сорвавшаяся с цепи, гуляла меж темных валов, валяя корабли как ваньку. В грозных сумерках третьего дня соскользнул с ближайшей волны серый катер с торчащими пушками, под флагом комбрига. Несколько человек ловко прыгнули с борта на борт, и катер пропал за дождем. Флаг комбрига взлетел и забился на стеньге.