— …Я тоже буду матросом.

В проходе между столиками деловито прошагал человечек, смешной, и не рыжий — невесомо теплый, как молодой подсолнух. Его окликнула от дальнего стола бледная темноволосая женщина — утомленное горестью или болезнью лицо. Человечек отмахнулся и серьезно полез на стул напротив моряка. Утвердившись на стуле, спокойно оглядел темную синеву воротника, отчеркнутую белизной полосок, погоны с жестким блеском галуна, значки на темной и свежо блестевшей форменке, не пропустил ни папиросы, ни голубого эсминца, выколотого на руке, после чего серьезно поглядел в глаза и проговорил уверенно:

— Я тоже буду матросом.

Буквы удавались ему еще не все.

И моряк неизвестно почему, подчинясь безоглядному доверию, рассказал этому подсолнуху все. Рассказал сдержанно, не торопясь, глядя то за окно, то в темневшие непонятно глаза человечка, не сглаживая печали, не умалчивая подробностей. Досказал, бросил в граненую пепельницу папиросу, закурил свежую.

— Вот так, братишка. Не пойдешь во флот?

Подсолнух посмотрел с некоторой скукой и спокойно сказал:

— Пойду.

Моряк — не весело, но, впервые за все эти дни, с облегчением — засмеялся.

А золотая Украина неслась и покачивалась за фирменными, блестящими стеклами. Вечерело. Старики сидели на лавочках, над огородами носились стрижи, пацаны гоняли мяч в сиреневой пыли. Девчонка-почтальонша катила на велосипеде по узенькой тропке. Поезд замедлял бег. Моряк вынул из-под столика чемоданчик, бескозырку с огненно-черной гвардейской лентой.

— Ну, бывай. Спасибо, браток. Держи краба.

Пожал (мелькнул в последний раз силуэт эсминца) худую ручонку, двинул к выходу. И когда поезд остановился, помахал еще огненными лентами с низкого перрона, за стеклом, посадил бескозырку на затылок, на каштановые кудри, и ушел к пыльной поселковой площади, гвардии старший матрос.

Высокий обелиск.

Нужно сказать, что в бухте Веселой, поселении сравнительно новом и состоящем почти сплошь из часто сменяемых, молодых и очень здоровых людей, имелось тем не менее свое кладбище. Оно находилось далеко за городком, на окраине леса, по ту сторону пустоши, на которой уже после образования кладбища устроили посадочную площадку для вертолетов. Здесь, под черными осинами, покоились: бабушка Фрося, нянечка бригадного лазарета, скончавшаяся тихо от глубокой старости; конюх (в хозяйстве бригады, кроме свинофермы и теплиц, была и своя конюшня) Григорий Иванович, утонувший в том самом болоте, по которому он, не зная бед, ковылял не один год на своей деревяшке, собирая ягоду на продажу и на домашнее вино; умерший от менингита мичман Анпилогов; жена лейтенанта Перепелкина, унесенная в три дня воспалением легких (сам лейтенант попросил перевести его в любое другое место и уже, говорят, стал на Балтике капитаном второго ранга; не женат); тринадцатилетний Шурик Малышев, сын предыдущего начальника штаба, разбившийся в сопках на отцовской «Паннонии», и четверо моряков, экипаж рейдового бота, много лет назад погубленного шквалом на коротком и, казалось бы, безопасном переходе в восемь миль. Андрея Воронкова опустили в камень на самом берегу, на открытом и голом месте, где никто не решился поставить избу или дом по причине безнадежных и выматывающих душу ветров.

Как появилась мысль сложить над могилой каменный знак, никто уже толком не помнит; говорят, что, готовясь уехать домой, о нем беспокоился и хлопотал, ходя с корабля на корабль, радист с «Алтая» Паша Зубков. Поздней осенью, снежной, метелистой ночью ушел «полста третий» из бухты в Сорочью губу. Больше Шурка, Иван и Кроха в бухте Веселой не были; в конце января, в сумерках, под марш «Прощание славянки» отвалили они на борту водолея от своего корабля: замерзая в бушлатиках и бескозырках, с чемоданчиками у ног и отпускными документами в кармане, отдавая честь тающему в дыму зимних сумерек своему кораблю. А весной на берегу началась работа.

Матрос как нечто обобщенное являет собой народ; и потому матрос умеет все. Подковать кобылу, устроить пасеку, выдуть стеклянного черта, который станет флакончиком для духов. И любая работа, отвлекающая от корабля, исполняется матросом с трудно изъяснимой ревностью и старанием. Что же до этой работы на берегу, то из всех работ она была особой. Нашлись по кораблям и в казармах береговой базы замечательные бурильщики, каменотесы, гранильщики камня и полировщики, нашлись выдающиеся специалисты по изготовлению крепчайшего раствора, бетонщики, каменщики с собственными, хитрой выделки мастерками, плотники, арматурщики, архитектор и техник-строитель, резчики по камню из знаменитого села в Армении, художники, фрезеровщики и чеканщики… В августе, к годовщине, разобрали бревенчатые леса.

Случилось то, чего никто на бригаде предвидеть не мог.

Высокий обелиск, сработанный матросскими руками над могилой Андрея Воронкова, стал приметным навигационным знаком. Сначала местные штурмана отмечали его для себя сами; через несколько лет Гидрография официально занесла его на карты. А еще несколько лет спустя третий штурман на лесовозе «Вытегра» Валька Новиков развернет очередной лист карты и прочтет: могила матроса Воронкова. «Старшиной был Воронков…»

— Что вы говорите, Валентин Николаевич? — спросит не оборачиваясь рулевой, зеленый совсем пацан.

— На карте: могила матроса Воронкова. Старшиной первой статьи был Воронков.

— А вы почем знаете? — не слишком почтительно скажет рулевой.

— Служил с ним здесь. В бухте Веселой.

— Ве-се-лая? Тут? Это, Валентин Николаевич, чисто юмор висельника.

— Я тоже так думал. По первому году.

— …А! — примирительно скажет минут через сорок рулевой. — Что матрос, что старшина. Матрос — народу ближе.

А закаты в то лето…

Тревожно холодные, чистые цвета текли, не сливаясь, над шершавой, темной водой, — не хватало таланта и сил удержать, наглядеться, запомнить… Голубые, лимонные, алые, словно замкнутые в холодном стекле, вставали закаты над бухтой и черными строчками леса. Они заливали неожиданным, алым, зеленым светом надстройки, борта, смести грозили слабую паутинку штагов, мачт и антенн. Сигнальные пестрые флаги теряли осмысленность красок, слова превращались в труху. Огни кораблей пропадали в неистовой силе заката.

Простором владели горны.

Спуск флага. Взлетал над водами высокий, холодный и незамутненный звук…

До-о со-оль, соль… до соль, со-оль… и верхнее: до-о…

Долгий голос трубы.

Сильный, холодный, подолгу, широко разливающийся на одной высоте, чуть колеблющийся от собственной наполненности, голос трубы нисходил на корабли, на воду с предосеннего, гаснущего неба.

Требовалось усилие мысли и чувств, чтобы соотнести этот властный, печальный вечереющий голос с темной фигуркой, замершей на крыле мостика флагмана, фигуркой, поднявшей к небу трубу.

Этот голос и эта печаль принадлежали закатам.

— …Повестка, — сказал, услышав трубу, Назаров и бросил на кальки отточенный со штурманской безукоризненностью карандаш. Закрыл уставшие глаза и потер пальцами веки… — Накурили мы! Портик отдрай. И пошли на воздух!

Командир «полста третьего» и помощник командира, он же штурман, вышли на крыло мостика. Часов пять просидели они в штурманской рубке над лоцией, картами и кальками района Сорочьей губы. Луговской отработал там почти год; Назаров вел первую навигацию в этом море. Выйдя из духоты рубки на свежий вечерний воздух, незамедлительно закурили снова. Внизу тяжело лязгали двери. Прошмыгнул по трапам на мостик сигнальщик Синьков, завозился с фалами и быстро-быстро поднял до половины «Ответный вымпел». Поднялся на крыло дежурный по кораблю старшина Колзаков, прозвание Блондин, остановился, спокойно приложил руку к бескозырке:

— Товарищ командир, через пять минут спуск флага.

— Не препятствовать, — буркнул Назаров.

Блондин, с невозмутимым и несколько скучным лицом, означавшим, что шутки он понимает и ценить их умеет, повернулся, не опуская руки, кругом и, точно провалился сквозь палубу, скользнул по поручням вниз. На всякого рода информацию командир корабля отвечает двояко. «Есть» — говорит он, получая указания от начальства. «Добро» — отпускает он там, где требуется его соизволение. Но когда вахтенный сигнальщик исправно докладывает, что эскадренный миноносец за бортовым номером таким-то входит в гавань, и абсолютно не в воле командира разрешать или запрещать данному миноносцу входить, а сигнальщик докладывает потому, что так положено и что командир должен знать о происходящем кругом, то верный флоту и уважению к себе командир ответит: «Не препятствовать». Ответ приличествующий и, в свою очередь, достойный уважения; в переложении на простой язык он выглядит примерно так: «Спасибо тебе, братец, я и сам вижу, что входит, пусть себе идет; идет он по своим делам и с безусловного чьего-то разрешения, нам до него дела нет, равно как и ему до нас, и поэтому займемся спокойно своими делами, отвлекать командира данного миноносца ничем не будем, а снимаясь с якоря, чем мы, кстати, в настоящую минуту и занимаемся, будем помнить о том, что в гавань входит миноносец и что с нашей стороны было бы вовсе неприлично вылезти поперек его курса; спасибо, братец». Упрощенно говоря, ответ «Не препятствовать» означает, что информация принята к сведению, и удобен почти беспредельной множественностью оттенков и возможностей его применения. Иногда в море, на мостике, в ответ на доклад сигнальщика о том, что шквал идет или солнце заходит, можно услышать: «Не препятствовать».