Вахтенный прохаживался по пирсу и уходил в туман. Что же было потом?

А потом ты заступил дежурным по кораблю, и ночью…

— В три двадцать утра, — поправляет меня Шурка.

В три двадцать утра вахтенный у трапа вызвал тебя звонком.

Начинался четвертый час утра — самая сонная, предрассветная одурь. В три часа сменилась вахта. Электрик Коля Осокин отогрелся на камбузе, выпил кружки три чаю с белым хлебом, доел селедку с остывшей картошкой, что осталась от заступившей вахты, вычистил, смазал автомат и, уже засыпая от сытости и тепла, принес автомат к тебе в дежурную рубку, чтобы ты проверил, как он вычищен, пересчитал патроны и запер в пирамиду — под замок и печать. Бушлат у Коли был расстегнут, суконная форменка под бушлатом топорщилась. Патроны желтели, высыпанные в бескозырку. Над головой звякнул резкий, требовательный звонок, и ты машинально взглянул на висевшие на переборке часы. В случае происшествия, распоряжения время в вахтенный журнал нужно заносить точно.

…Было три двадцать утра. Зевая, не сразу задраив отходящую под напором ветра тяжелую газонепроницаемую дверь, оскальзываясь на выдраенной соляром палубе, Шурка выбежал к вахте. Вахтенным у трапа был Валька Новиков. В свете кормового фонаря он стоял — спокойно, подняв воротник, отворачиваясь от ветра, который хлестал и хлестал ленточками по лицу.

— Что?

— На катерах боевая тревога, — лаконично доложил Валька.

— На всем дивизионе?

Валька подумал.

— Нет. Похоже — на одном.

Ветер трещал вымпелами и флагами. Хлюпала волна. Скрип швартовов и сходен стоял над стенкой. Не пришлось бы через часок поднимать ютовых минеров: заводить дополнительные швартовы… Растекался хмурый, синий рассвет. На пирсе мелькнула фигурка матроса: отключил кабель, бегом потащил к катерам. Взревели дизеля, густой выхлоп смешался с шумом ветра.

— «Двадцать четвертый», — сказал Шурка.

Завизжав на повороте, вылетел на стенку, замер грузовик, побежали люди, таща непонятное, раздались резкие высокие свистки: отдать швартовы. И вахтенные на всех кораблях застыли: такого они еще не видели. Катер прямо от стенки рванул на полном. Волна ударила в камень стенки, сильней закачались вразброд корабли, сильней заскрипели швартовы и трапы.

— …Черт бы его!..

— На полном, — с восхищением и нехорошей тревогой сказал Валька.

— Не-по-нятно… — рассудил Шурка, и Валька развеселился: даже в интонациях старшины «полста третьего» бессознательно подражали боцману.

…А потом ты плюнул, еще верней рассудив, что все непонятное становится со временем понятным, запахнул канадку и пошел обратно в дежурную рубку, никаких записей в журнале делать не стал, потому что чужие тревоги тебя не касаются, принял у Коли автомат и патроны, заставил его убрать чайник, тарелки и хлеб, распек рассыльного за лужи в умывальнике, поднял дежурного по низам и честно лег спать — до пяти утра. В пять поднялся, обошел корабль, дал разгон всей нижней вахте, чтобы день начинался бодрей, чтобы веселей крутились дневальные по кубрикам и дозорные по отсекам, дежурные по боевым частям, вахтенные электрики и мотористы, рабочий по камбузу и сигнальщик, велел подымать людей на заводку швартовов и дежурное отделение на чистку картошки, велел обтянуть якорную цепь, не забыв записать про швартовы и цепь в журнал, умылся до пояса и выбрился холодной водой, переменил тельняшку, воротник и чехол на бескозырке и в половине шестого, за полчаса до подъема, выдраив бляху и ботинки, отправился с рапортом к дежурному по дивизиону: служба шла.

Как ни странно мне сообщать все это годы спустя младшему лейтенанту запаса Шуре Дунаю, но я вынужден сообщить, что годами служба шла и вращалась именно в этих, великолепно забываемых мелочах, хотя мелочей, как известно, в морской службе не бывает, и если ты забудешь поднять людей на чистку картошки, то, помимо личных неприятностей, обречешь экипаж еще на сутки поедания макарон, а если не заведешь на стенку дополнительно две-три нитки швартовного троса, то единственная нитка под нажимом ветра на корабль может лопнуть и в лучшем случае покалечит леерные стойки, а в худшем — вахтенного матроса.

Так прошла та ночь.

…Утром, к началу большой приборки тучи рассеялись и в холодном солнце над бухтой заблестел вертолет.

— Начальство? — вроде бы равнодушно спросил Кроха, вертя в руках тяжелую стальную отвертку.

Шурка сумрачно посмотрел на него и отвернулся.

— Вряд ли.

— Медицина, — спокойно, и даже слишком спокойно, сказал стоявший рядом радист Зеленов.

Валере Зеленову можно было верить: радисты всегда больше знают. Вертолет ровно прошел над бухтой и блестел, слабо гудя, уже над морем, уходя в сторону полигона. Валера Зеленов вздохнул и пошел не спеша по шкафуту в нос. Утро было синим, холодным. Синий выстуженный шторм качался и гремел за мысом. Корабли в бухте раскачивались. Солнце холодно и остро ложилось на мокрые поручни, на синюю и черную, раздерганную ветром воду. На шкафуте со швабрами, тряпками толпилась, глядя в небо, молодежь. «К «Алтаю» пошел…» — «В три часа медики туда на катере…» — «Водолазы под водой, не подняться…»

— А ну! — повернулся бешено Шурка. — По местам приборки, живо! Радисты! Музыку.

Музыка.

Согнулись над палубой спины…

Думал ты что тогда про Андрея?

Не думал.

Много позже, в старой квартире, в старом доме в стиле модерн — с округлыми окнами, изразцовой отделкой стен и лилиями кованых балконных решеток, — в старом доме на Аптекарском острове, в двух шагах от вечернего, тронутого осенью Ботанического сада, постаревшая и заметно сдавшая Анна Павловна, угощая Шуру чаем с алычовым и черной смородины вареньем, расскажет ему, что в ту ночь, когда «двадцать четвертый» на полном унесся из бухты, сын приснился ей пятилетним. Заглядывал в лицо, будто хотел что-то сказать, и стал вдруг очень серьезным. Сон был путаным, душным, голосили, кричали машины, а он уходил между мчавшихся автомобилей — в штанишках на лямочке и шоколадных с белым полуботиночках. Полуботиночки, большая в те времена редкость, были привезены из Германии бывшим однополчанином покойного мужа.

Моряка в вагон-ресторане скорого поезда она не помнила. То есть — когда Шура рассказывал ей, она как будто бы что-то припоминала… но нет, наверное вспомнить не могла.

Воронков Андрей Андреевич, возраст двадцать один год, русский, член ВЛКСМ, образование среднее, воинское звание старшина первой статьи, должность командир отделения водолазов спасательного судна «Алтай».

Рыжий.

Познакомились они в поезде, уносившем сотни призывников из голых и черных пригородов Ленинграда к дразнящему Черному морю. Моря хотелось нестерпимо. Надоели грязь, ноябрь, призывная суета. Моря! строгой красоты матросской службы… В тамбуре дневальным был здоровый, рыжий. Откуда? «С Петроградской». А точней? «С Аптекарского».

Жили рядом — через Карповку, а повстречались здесь.

Вагон дрожал, и с каждым стуком ближе к югу.

(Сырые, дымные ветра родимой Петроградской…)

А как на флот?.. «Сам напросился».

— Ну, и я.

И слов не нужно. Случилась та жаркая вспышка взаимной приязни, что сводит порой людей — до конца.

Второй день службы разлучил их. Шурку направили в Школу оружия, Андрея определили в водолазы. Строй под водительством зычного мичмана из отряда водолазов уходил, Андрей оглядывался смущенно и виновато. Через полтора года, когда «полста третий» после долгой отлучки вернулся в бухту, Шурка впервые увидел «Алтай» — мощный лобастый корабль с палубой, до отказа забитой замысловатой техникой. Был банный день, на шкафуте курили раскрасневшиеся, из парной, матросы, и среди них был рыжий, с тяжелой и властной повадкой. Встреча вышла так себе. Глядел Андрей насмешливо, говорил скупо, к красавцу «полста третьему» отнесся равнодушно и ушел, засвистав. Шурка с трудной обидой подумал, что — все. Но Андрей пришел через неделю, ловко скатился в отсек, коротко потребовал бумаги, сел к столу и записал стихотворение.