Шурка с Пашей знаком почти не был. Умываясь, расчесывая мокрые волосы, он слегка волновался: просто так к нему Паша Зубков не пришел бы.
Паша сидел в полутемной, вымытой до матового свечения лаборатории, где поблескивали никелем старые, тяжелые приборы, и с небывалым интересом разглядывал подволок.
— Недавно красил? — с тем же необычайным интересом сказал он, пожимая Шурке руку. — И сколько краски у тебя пошло?
Из нагрудного кармана мятой Пашиной голландки выглядывал очень белый, бросающийся в глаза, твердый узкий конверт.
— Недавно красил, — спокойно сказал Шурка. — Полкило эмали пошло.
— Польской?
— Польской.
Паша удовлетворенно кивнул и снова поднял глаза к подволоку.
— Слушай, — сказал Шурка, с неудовольствием чувствуя, что нарушает этикет. — Извини. Ей-богу, недосуг. Ты зачем пришел?
— Да так, понимаешь.
Теперь кивнул Шурка. Помолчал — и спросил, осознав с опозданием, что задавать этого вопроса не следовало:
— Как там у вас?
— Обвыкаемся, — сказал Паша. — Ребята в госпитале — получше… Тут Андрюшке письмецо пришло.
— …Так, — настороженно сказал Шурка.
— Адреса обратного нет.
Паша вынул из кармана голландки и положил перед Шуркой на потертый линолеум стола узкий белый конверт.
Конверт был у́же и длиннее обычных, глянцевой плотной бумаги, справа по вертикали его пересекала узкая бордовая полоса, слева была наклеена большая и дорогая, синяя с золотом марка из серии «Шедевры Эрмитажа». Синим фломастером, почерком легким и чуть витиеватым, почти прямым, безусловно отчетливым и красивым в три строки был выписан адрес: «** область, *** район, почтовое отделение Веселая, войсковая часть ****, Воронкову Андрею Андреевичу». Ниже, бордовым фломастером, в тон вертикальной полосе, значилось в качестве обратного адреса: «Татьяна Л.».
Следует признать, что Шурке, абсолютно спокойно глядящему на конверт, еще не приходилось видеть таких конвертов. Еще не приходилось ему встречать и людей, которые бы писали на конвертах слова область, район, почтовое отделение, войсковая часть уверенно и без сокращений.
Вот и все, что он мог бы сказать по поводу положенного перед ним чужого письма.
— Не знаешь? — спросил Паша.
Шурка подумал и, догадавшись, что вопрос относится к Татьяне, покачал головой. Если бы перед ним сидел не Паша, он бы, возможно, сделал еще движение губами, долженствующее означать, что настоящая, большая, крепкая мужская дружба подразумевает отношения, отличные от отношений исповедальни.
— Мы тут с ребятами подумали, — сказал Паша, — и решили тебе отдать.
— Та-ак… Вы решили.
— А ближе тебя у него… — Паша помолчал.
— И что я с ним делать буду? Читать?
— А худого тут нет, — серьезно сказал Паша. — Вы ж земляки. Вернешься, найдешь девчонку. Расскажешь. Ну, я пошел.
— Погоди, Пашка! Нельзя же так…
— А как можно? — печально спросил Паша. — Как можно? Разве ж можно… А! — Паша нахлобучил берет, рванул дверь и дробно ударил вверх по трапу.
Письмо осталось лежать перед Шуркой. Неизвестно, что бы Шурка надумал, но сверху Валька Новиков закричал, что какие-то нехорошие люди отключили на стенке питание на сварочный агрегат, и день, накренясь, понесся… Трое суток письмо помалкивало в ящике стола, и трое суток Шурка старательно огибал всякую мысль о нем. На третий день, устав от этого окончательно, понял, что обманывать себя без толку. Вечером, когда все, волоча с грохотом банки, убрались во второй кубрик смотреть кино, Шурка, помывшись неторопливо в душе, переодевшись в чистое и отглаженное (было в этом что-то от приготовлений к решительному свиданию), спустился в отсек. Запер дверь, привычно усмехнувшись собственного изобретения афоризму, утверждавшему, что свобода — это забраться в железный ящик и закрыть дверь на ключ. Сел к столу, засветил лампу. Поерзал вместе со стулом, устраиваясь поудобнее. Аккуратно разместил письмо, папиросы, спички, пепельницу. Закурил, с удовольствием разглядывая витой синеватый дым… И когда никаких для оттяжки времени достойных дел не осталось — с коротким треском вскрыл конверт.
3
«Привет скитальцу морей!
Ты куда пропал? Не пишешь. А последнее твое письмо такое холодное и далекое-далекое, что я даже не знаю. А у нас снежок…»
— Снежок? Август на дворе.
И только теперь Шурка заметил дату: двадцать шестое февраля.
Долгонько…
«Ленинград, 26 февраля 19… года.
Привет скитальцу морей!
Ты куда пропал? Не пишешь. А последнее твое письмо такое холодное и далекое-далекое, что я даже не знаю.
А у нас снежок. Мокро и грязно. В театры, на вечера, на концерты ходим так часто, что дома дурно становится, когда вспомнишь о факультете и обо всем, что связано с этим понятием. Ты счастливый человек. В этот вторник идем на Сашу Дольского. Ты не слышал его? Он в большой моде».
На этом веселые синие чернила заканчивались. Начались зеленые. Почерк стал вольней и беззаботней.
«4 июня.
Знаешь, нашла сегодня это недописанное письмо в секретере. Наверное, тогда пришли друзья и помешали. А потом я его куда-то засунула вместе с твоим адресом и никак не могла найти. Ужасно злилась на тебя. Почему ты не писал? Неужели ты думаешь, я лишила бы себя удовольствия получать твои письма? А у нас белые ночи. Вот! И сессия. Днем я стараюсь прилежно заниматься, а по ночам мы гуляем. Ужасно здорово и весело…»
Ужасно здорово и весело.
С чего же это началось?
4
Началось это, пожалуй, в тот день, уже под вечер, когда «полста третий» вернулся из полигона, где занимались скучным делом — обеспечением чужих стрельб, и Шурку за какой-то надобностью занесло на пирс торпедных катеров.
Мокрый, весь облепленный водой, выполз, рокоча, из тумана и развернулся на серой волне «двадцать третий» торпедный катер: серый, Широкогрудый, с широко расставленными торпедными аппаратами, черными стволами пушек и озябшими черными фигурами матросов в неловких капковых бушлатах. Швартовка, танковый рев моторов, командные свистки собрали на пирсе с пяток любопытных. Катер притянули, привязали, стихли мощные дизеля, и вслед за лейтенантом на мокрые, крашенные светлой краской доски причала спрыгнул Шуркин кореш, сигнальщик, — будто обваренный ветром, в мокрой канадке, шапка натянута на уши. Шмыгнул носом:
— Здоро́во… Курить дай.
— Ну как? — спросил из вежливости Шурка.
— А ну!.. — и сигнальщик со вкусом высказался. — Утопили торпеду.
— Это которую лодка?..
— Лодка!
— Хреново…
Смысл разговора был таков: утонула торпеда, которую днем выстреливала по кораблю-цели подводная лодка.
Опытовая торпеда.
— Хреново, — с сочувствием к тем, кому на ночь глядя придется искать и вытаскивать эту торпеду, повторил Шурка. — Ваши пойдут вытаскивать?
— Шутишь… «Алтай» послали. Встретили его сейчас. Самая для них работа: и снаряжение… и ребята асы… и отчего спички на походе так сыреют! Дай прикурить! Погода дрянь… и штормик придет. Строевой смотр, говорят, на неделе будет — не слышал?
Закурили, лениво ругая погоду, строевые смотры, штормики, которыми открывается взбаламученная осень… По пирсу, упрятав шею в сырой воротник черного плаща, прогуливался вахтенный с автоматом за плечом.
5
Красный фломастер. 18 июня.
«Вчера мы праздновали день великих прекрасных существ (приравнивали к Восьмому марта), это мальчишки все придумали. Сдала электротехнику, четыре балла. Была несказанно рада, так как рассчитывала на гораздо худшие результаты. Потом, вечером, жарили шашлыки по всем правилам и танцевали сумасшедшие танцы, так что я ударилась ногой не знаю обо что, но знаю, что обо что-то острое, и содом прекратился из-за увечья главного плясуна. Зажгли свечи и без света вели глупые разговоры. Мальчишки ругали тебя, но мы с честью тебя отстояли. Не сердись. Накурено было так, что стоял сплошной туман, и только огоньки свечек, как маяки в туманной дали моря…»
