— Молодого не могли найти? — с презрением сказал Валька.

— Тю! — с восторгом уставился на него мичман. — Вот тебя и нашли. Робу в штаны заправь. Тут пока не корабль.

Трое суток к Валькиным ногам ссыпали ящики картошки. Напарники его менялись, исчезали, а он механически двигал и двигал ножом, затаптывая в шелуху окурки. Блестел кафель. Вычищенный продукт вычерпывали из ванны ведром и уносили в котел. Затем его мигом съедали. За окнами камбуза дрожали от зноя тугие мачтовые сосны. Конечно, думалось, пока он здесь сидит, все лучшие места гидроакустиков займут. С тупой обидой швырял голую картофелину в ванну, нагибался за следующей. «Не уехал? — заботливо спрашивал поздно вечером мичман. — Ну, ничего. Приходи завтра утречком, часиков в пять. Покормим». Кормили, правда, знатно. Дорвавшись до противня после тощего учебного пайка, Валька блестел от жира. «А теперь — картошечку почистить». На просторных полянах старшины, надрывая голоса, строили, перестраивали толпу из эшелонов. Остриженные и лохматые, с блестящими сумками и деревянными чемоданами шли ребятки — три дня как из дому. Валька вздыхал, вываливал из ведра скользкие картофельные очистки и шел обратно на камбуз.

— …Ты Новиков? Что ж ты сидишь! Бегом: морду вымой, форму «три» — и до штабу. С корабля за тобой приехали.

К казарме под соснами бежал Валька так, словно опоздай он на минуту — и век ему скрести картошку. Кулаком утрамбовал мешок, пристегнул скатку. Готов! Возле штаба сидели на мешках пятеро матросов, все незнакомые. Востроносый мичман спросил:

— Новиков? — и стал упрятывать в облезлый портфель тоненькие личные дела.

— А куда? — спрашивал запыхавшийся Валька. — На какой корабль?

— На крейсер, — уверенно сказал мичман. — А може — на буксир. Флот всюду флот. В колонну по два становись.

— Пешком пойдем?

— Пешком, — согласился мичман.

— Сколь идти?

— Та немного. Кило́метров двадцать. Шагом марш!

С облегчением оставили за спиной крик старшин на полянах, зеленые ворота с красными звездами. Шли лесом, в дурмане сосновой смолы. Говорили, знакомясь, потом замолчали. Солнце, паля, висело над головами. Мешки прикипали к спинам, пот противно стекал под новенькими жесткими форменками. Белая пыль наворачивалась на тяжелое сукно флотских брюк.

— Та не грустить! — досадливо закричал мичман. — Запевай!

Несколько шагов прохрустели по гравию молча. Валька тряхнул головой и сердито затянул нестойким голосом: «Пусть туманом Атлантика дышит!..» Не очень охотно, но надежно поддержали. Мичман с удовольствием подтянул, у него был чистый задорный тенорок. Расходясь в немногих словах (учились песне на разных флотах), уверенно довели до конца и даже гикнули и свистнули для форсу. Дальше пошло веселей. Есть в строевой песне та крепость дыхания, что тверже делает плечи и прочнее шаг.

«Шире шаг!» И черт с ним, с солнцем, с пылью. Корабли давай! Скучней, что было, не будет.

Мичман обманул: пройдя четыре километра, вышли к автобусной остановке. С ветерком — шоссе, лес, взморье, — и желтый городок: в каналах, шлагбаумах, ветках железных дорог. Выпрыгнув из автобуса, шли по шпалам, доскам, пыльной брусчатке. Где-то близко висела протяжная музыка, вырастали над складскими крышами мачты. «Подтянись! — заволновался мичман. — Глядеть бодрей!» — и вывернули на стенку.

«…А что случилось? Ни-че-го не случилось!» — проникновенно орал на всю гавань усиленный динамиками популярный певец. Рельсы, мачты, крик и пыль, полуденное солнце. Загораживая воду, борт к борту жались разномастные суда: рыбаки, буксиры, малые гидрографы, небольшой плавучий док с сейнером внутри и несколько военных — по окраске и флагам — корабликов. На палубах и надстройках загорали, смеялись, стучали в домино; на стенке полуголая толпа гоняла мяч. «…Стой!» Пока мичман выравнивал их, пробубнила что-то трансляция, смешливый матросик притащил раскладной стол. Поднялись на стенку офицеры, старшины в черной форме с повязками «рцы». Мичман не своим, парадным голосом доложил; легли на столик личные дела. Офицеры кратко совещались: «Двое здесь, остальных — поездом в бухту». — «Были мы влюб-ле-ны, а любовь — не получилась!..»

Здесь хотел остаться Валька, только здесь!

— Новиков. «Полста третий».

Подошел к нему широкий, с брюшком, старшина, сказал низко:

— Стой. Честь флагу отдавать умеешь? (Валька с готовностью кивнул.) За мной.

И, споткнувшись на сходне, Валька в первый раз отдал честь флагу.

Палуба — путаница железа; множество любопытных глаз.

— …Кого поймал, Кроха?

— Специальность? — закричали несколько голосов.

— Акустик, — с достоинством ответил Валька.

Засмеялись как-то — без уважения. Валька спешно нырнул в темную дверь за удалявшейся спиной старшины. Узкие, увешанные коробками коридоры, высокие комингсы, двери, лязг, перепады света и полутьмы, мелькнуло сбоку: «Матрос должен обладать…» — и подпись: «Адмирал Макаров»; запахи жилья, соляра, стали и еды… Старшина шагнул вбок, приподнялся на поручнях — и унесся в тепло освещенную глубину. Осторожно спускаясь по трудному трапу, Валька почувствовал, что корабль слабо качает. «Иди, — подтолкнули его, — вон твой командир».

Легко изогнувшись, опершись плечом о койку, внимательно, весело смотрел на него белобрысый парень в голубой робе, светлом воротнике, с тремя галунами на мягком квадратном погоне. На кармашке, на полоске серой ткани Р-1-11: командир боевого поста «один» службы «Р», главное Валькино начальство.

Валька сбросил мешок на палубу, лихо, выгнув ладонь, кинул руку к бескозырке:

— Товарищ старшина первой статьи! Матрос Новиков!..

В углах засмеялись.

— Вольно, — сказал парень. — Учебный отряд кончился.

Старшин здесь звали по именам.

— Учебный отряд кончился, — повторил Шура, неторопливо и ловко укладывая Валькин рундук. — Но если ты меня ослушаешься, то Учебный покажется теплой постелькой. Прошу взглянуть. Рундук должен всегда выглядеть так же. Можно лучше.

Задумчиво оглядел Вальку.

— Матрос Черноморского флота. В робе цвета известной вороны… Так не бывает.

Первое задание было кратким и емким.

К коку — обед.

Мичману Карпову — койку, робу, ленту, погоны. Берет и звездочку к нему.

Ивану Доронину — пришить.

Крохе Дымову — подбить.

Коле Осокину — постричь.

Доктору — санобработку.

Побриться, постираться, отутюжить и надраить.

Времени — два часа.

— Усвоил?

— Усвоил, — не вполне уверенно сказал Валька.

— На палубу без чепчика не лезть, курить где положено, на леера не облокачиваться, за борт не плевать. Вперед!

Самым понятным было «обед».

— Чем же я тебя накормлю? — вздохнул кок Серега, в белой курточке, худой, с грустными глазами. Подумал и быстро навалил в миску теплого картофельного пюре. Плюхнул сверху две котлеты, два соленых огурца, отрезал треть буханки хлеба, выставил миску компота. — Хватит?

Валька молча сглотнул слюну.

Пустые миски он вернул через три минуты.

— Умеешь, — сказал Серега. — Сыт?

Мичман Карпов спал в старшинской каюте.

— …Ну и что — матрос Новиков?

— Шура сказал: робу, койку, погоны…

— Шура ему сказал! Подожди — в коридоре.

Валька приободрился: «Шура сказал» звучало, кажется, весомо. Карпов вышел в кителе и безупречно сшитой фуражке. Законченность нервному его лицу придавали тонкие, виданные Валькой лишь в старых кинолентах усики. Они, должно быть, остались с тех времен, когда мичман Карпов имел безошибочный успех у женщин.

В баталерке, запрятанной где-то внизу, Карпов забрал у него шинель и белую робу, выдал синюю, синие же погончики с буквами флота, где отныне Валька служил, и новую ленту к бескозырке. Выбрал пробковый матрас поновей, дал увесистое темное одеяло, тонкие свежие простыни. «…Берет».

— И звездочку к нему, — напомнил Валька.

— И звездочку к нему, — недовольно сказал мичман. — До завтра твой Шура подождать не может. Прогары Дымов подобьет. В аварийной партии растопчешь, новые к задаче дам.