*****

Он приподнялся на локте и с изумлением огляделся. Пока он спал, исполинский паук–крестовик успел натянуть между его ремнём и виноградной лозой дрожащие на ветру серебряные струны, на которых уже беспомощно висел парнасский аполлон, а восьмиглазый ловчий весело вытанцовывал навстречу своей добыче. Солнце стояло всё там же. Ди Бондоновы, кровью напитанные облака, зацепившись за роскошную митру горы напротив, клубясь, обволакивали страшный склон. И всё же нечто родное было в этом смотревшем сейчас по–иному мире, чья тайна только что открылась ему. Надо было лишь вспомнить, что именно так запросто поведали ему сатанинские губы, чтобы снова ощутить то неслыханное, динамитом разрывающее тело блаженство, заново забиться в припадке легкокрылого смеха. Он глянул на солнце, на отливающий золочёным багрянцем лес и быстрым движением встал на ещё слабые ноги. Освобождённый аполлон по спирали, дважды облетел вокруг его торса и, с благодарностью погладив крылом трёхдневную щетину левой щёки, взмыл ввысь. Он взвалил на плечи полегчавшую, пахнущую мёдом ношу, подобрал попытавшуюся улизнуть из кармана брюк зажигалку в форме раздвоенного копыта, и с трудом, точно хмельной, — хоть давно и не пил он вина, — пошёл по тропе. Но вскоре солнечный жар согрел его, и всё более твёрдой поступью он зашагал к лесу, пересекая ряды авангарда виноградника и ловко увёртываясь от бабочек, сейчас почему–то как на свет лампы летевших прямо ему в лицо. Подчас он останавливался, чтобы полюбоваться очередным чудом природы — огромной, состоящей из двенадцати ягодок–лилипутов виноградиной размером с гроздь, которую уже исследовала любознательная ванесса; а перед самым, призывно манящим ветвями сосновым бором он с опаской тронул носком ботинка мёртвого змеёныша, уютно свернувшегося перед смертью в тонкий серебристый обруч.

Чтобы вступить под сень леса, надо было перебраться через границу — чудный поток, весь окружённый нерееликими роями мошек, изумрудно–золотистыми мухами и мельтешащими синеглазыми коричневыми крыльями. Он легко перебежал по натужно скрипнувшим брёвнам моста, оставивши с носом коварную, скрытую мягким мхом расщелину, сделанную прямо по мерке его ступни.

Часами, без устали мог он бродить по лесу, который то подступал вплотную к упорно тянувшей вверх тропинке, то наоборот, оголял пологий аляповатый склон, где меж валунов и вечно неспокойных волн травы иногда замирали в столбняке лани с отверстыми зеницами. А однажды, наклонившись, чтобы утолить жажду и наполнить флягу голубой кровью, изливающейся из–под пирамидального валуна, он успел окинуть взором далёкие горы, приютившие у своей подошвы несколько вилл, крытых одинаковой чешуйчатой бронёй, выбеленной уже закатывающимся солнцем.

Ещё несколько змеящихся поворотов тропы — и он очутился на опушке леса. В гигантском, искусно выложенном почерневшими булыжниками кострище красовался дочиста обглоданный и отполированный муравьями бычий череп. На утрамбованной как танцплощадка земле вперемешку валялись сгнившие грозди незрелого винограда, отвергнутые сластёнами–воришками; забытая гуляками, дремавшая на боку полная бензина канистра да дюжина опорожнённых бутылей от виски и вина. Пепел кострища был бойко расписан узорным орнаментом окурков; полусъеденными огнём двугорбыми силуэтами на пачках сигарет и нагло улыбающимся с папиросной обёртки пухлым усатым разночинцем в архалуке.

Он поднял скользкий череп, сдул с него пегий прах, пахнувший болгарским перцем, серой, гнилью. Тёплый ветер пробежал по поляне и затерялся в чаще, разбудивши кузнечика, тотчас принявшегося выводить свои трели на дудочке крысолова. Первая ночная бабочка ловко проскочила между ног, шарахнулась в сторону и затаилась в гостеприимной чёрной полости трухлявого бревна. Он бросил бычий череп в канистру, отозвавшуюся коротким звонким возгласом, и направился к вершине, уже проглядывающей сквозь покорёженные бурями лиственницы. В вечерней неге тропинка лениво изгибалась, подчас в приступе сладострастия обнажала торчком стоящую ножку с корнем вырванной сыроежки, которая удерживала равновесие на колоссальной шляпке, выставившей напоказ хрупкий белый веерок.

Вблизи вершина показалась ему плоской, что, впрочем, нисколько не умаляло её прелести. Его поступь стала легче. Усталость испарилась. Перепрыгивая с валуна на валун, подчиняя свои скачки ритму ещё несмело звучавшей в нём мелодии, он достиг конусообразной груды камней, венчающих гору.

Он обожал такие моменты, когда, приплясывая, достигал он вершины и, утвердившись на ней, смотрел во все стороны: на восток, на юг, на запад. Сейчас можно было видеть иссиня–розовое вечернее озеро в рваной кисее тумана, а внизу — вычервоненную заходящим солнцем лестницу, прислонённую к ставшему мулатоногим винограднику. Само солнце ещё висело над лиственницами и, снисходительно улыбаясь, прощалось с ущельем. Над его головой проклюнулось злое око полярной звезды, а слева, где небо уже было подёрнуто сумраком, промчалась во весь опор и сгинула длинногривая комета.

Вся эта картина была воспринята им мгновенно, единым взглядом, но он всё продолжал стоять, будучи не в силах пошевелиться. Он точно силился выцарапать из памяти нечто знакомое, на время забытое, то, что всегда находилось при нём, и о чём в полдень так мягко–настойчиво нашёптывали ему благоуханные губы. Ветерок взъерошил выгоревшую августовскую траву. Он снова повернулся к багровому шару и заметил, что тот уже почти на четверть скрылся из глаз… Всё произошло с молниеносной быстротой: тьма накрыла любимое им ущелье; он упал на колени, разбил их в кровь и порезал ладони о наточенный как лезвие бритвы выступ гранита; слёзы залили лицо; голова его горела; мощные питоновы кольца сдавили рёбра, но судорога эта была и сладостна, и желанна; хохот неотвратимой струёй бил из недр его живота, не давал дышать, раздирал его на куски, и вдруг он просто и ясно вспомнил полуденную тайну.

Оскалившись на залитое кровавой краской солнце, он с лёгкостью поднялся на дрожащие, широко расставленные ноги, скинул опостылевший рюкзак, и, шатаясь, как пьяный, направился в лес. Теперь он твёрдо знал, что именно надо делать. Не разбирая дороги, не замечая сучьев, хлеставших его по щекам, гогоча во всю глотку, шёл он по лесу, наскоро готовящемуся к ночи.

Недобрые силы проснулись, засопели, свирепо заурчали в глубине чащи, потянулись к нему когтистыми корявыми щупальцами, но отступили, признавши в нём своего. Переполненные звериной упругостью ноги вынесли его на середину поляны. Здесь он оглядел вздрогнувшие ряды сосен, достал складной нож и рывком раскрыл его зубами, отстучавшими по лезвию шубертовскую прелюдию. Из порванного в клочья языка и исполосанных дёсен закапала на рубашку тяжёлая приторная на вкус жидкость. Затем он хищным скачком подлетел к канистре и упал на неё, как на закланного тельца. Точно также, смеясь и задыхаясь, он трижды ударил её под ключицу, пробил жестяную, украшенную позолотой кирасу, и её терпкая кровь заструилась по его пальцам и груди. Он встал и начал поливать из канистры зябкие кустики черники, остовы престарелых деревьев, молодые дубки и рябины. Все они, получив бензиновое причастие, также принимались безудержно хохотать. Опустившись на мелко трясущиеся колени, он осторожно слил себе в ладони тонкую струю горючей смеси, тщательно омыл израненное лицо, вытер руки о нежную кожу земли и посмотрел вверх.

Небо было томно–красным. Последние стрелы солнца, выбиваясь из–за вершины горы, освещали ущелье. Он вгляделся в уже ночную поляну и ещё пуще, до боли в сведённой судорогой диафрагме залился смехом, чувствуя, что невидимый, затаившийся в буреломе охотник скривил губы в поощрительную улыбку. Ударом ноги он отбросил к магическому кругу кострища канистру, успевшую щедро омочить последними каплями оскаленный череп быка; он поднял его бережно, взявшись правой рукой за верхнюю челюсть; левой он вытащил зажигалку из кармана рваных, пропитанных бензином брюк и надавил на колёсико. Бычий оскал, одежда, руки, лицо, волосы вспыхнули мгновенно; широко размахнувшись, он метнул горящий череп в лес, тотчас окруживший его огненной стеной и, выкрикивая что–то невнятное: «ант, анте, анти», в блаженстве боли, разрываемый на части хохотом, и тут же пеплом и дымом уносясь в небеса, кинулся в самую глубь чащи, туда, где его давно ждали.