Именно Цицилия надоумила меня попросить статус беженца, и, благодаря сочинённой мною остроумной сказке про злых краснозвёздных крыс, которую, развалясь на тёмно–зелёном покрывале, похохатывая, мы переписали на серый лист «офпровой» бумаги, я получил вид на жительство через несколько недель.
Вдохновлённый первым литературным успехом, я серьёзно взялся за перо и — благо денег у меня было на двадцать безбедных лет — не спеша написал дюжину рассказов, упрятал их в ящик стола, а затем, борясь с эгоизмом будущей свекрови, принялся рассылать их бездушным издателям. Те поначалу воротили нос, принимались корректировать невинно затесавшиеся цитаты классиков, но после всё–таки публиковали тексты, предваряя их десятком строк моей насквозь лживой биографии. А вскоре я и вовсе перестал отчаиваться и со спокойной душой отправлял в дальние странствия моих блудных отпрысков, ибо, несмотря на то, что слёзно–дрожащее вдохновение всё чаще навещало меня, грубой когтистой лапищей хватая за шёлковый воротник ночной сорочки, я твёрдо знал, что лучшее творение ждёт меня впереди.
Чтобы не потерять воинственных рефлексов и убойной мощи правого кулака, я записался в клуб роялистского рукопашного боя Тай — Ши-Шуан. Девицы — а с мудрой Цицилией Рэ я расстался после прощальной ночи любви — просто висли на шее у меня, сорящего франками поджарого богемца (так я обычно представлялся, памятуя о княжеских авантюрах), с хитрым прищуром художника, глядевшего на мир и уже начинавшего постигать таинства парижского наречия.
По прошествии нескольких лет, переполненных созиданием и победами, я нашёл в почтовом ящике коричневый конверт, отправленный мне французским университетом, незаслуженно пользующимся старинной, по красным министерствам разбазаренной репутацией.
Бодро составленное послание содержало приглашение в дирекцию русского факультета, польстившуюся моей писательской славой и легкомысленно возжелавшую заполучить в преподаватели литератора.
В левом верхнем углу пупырчатого конверта красовался профиль многоколонного собора, сразу вызвавшего воспоминание о том, как по приезде в Париж, пройдя по плитам гулко–переимчивого коридора, я ощутил ставший к тому времени привычным приступ пророческого предчувствия, ясно говоривший, что когда–нибудь с этим зданием будет связано нечто очень доброе или чрезвычайно дурное. А ещё раньше, обитая среди профессиональных тушителей душевного огня, вчитываясь в шотландские повествования о похождениях парижского висельника, благодаря слёзному индикатору, я уже знал, что некогда парижский университет широко распахнёт свою китовую пасть и проглотит меня.
Так оно и произошло. Сам не зная зачем, апрельским вечером, спотыкаясь о трещины в асфальте, беспрестанно вспоминая о необходимости вернуться в покинутое месяц назад дожо, я побрёл в направлении западной части города, где находился факультет славистики.
Из кресла главного администратора выскочил коротко стриженый человечек и, силясь не растерять важность, кренясь на левый бок, засеменил через свой миниатюрный кабинет, вяло пожал мою руку, изрыгая скучные вежливости, полусветским пригласительным жестом указал на четвероногое тараканище, предназначенное для посетителей. Второе такое насекомое уже было осёдлано приятелем главного администратора, многозначительно отрекомендованным «очень умным молодым человеком». Молодой умник тотчас скрючился в три погибели, опёрся на стол, ставши похожим на букву «ъ», стрельнул водянистым взглядом, распрямился, отчего под его ковбойской рубашкой в коричневую клетку ясно обозначился контур москвошвейной майки. Руки он смазывал каким–то липким раствором, сразу напомнившим мне детство.
Главный администратор медленно опустился на фальшивую кожу своего трона, с нескрываемым наслаждением поёрзал задом по скрипучему сиденью и гордо изогнул хребет. Его пиджак, тоже в клетку, только тёмно–зелёную, был ему слишком велик в плечах и топорщился всякий раз, когда администратор проводил пальцами по зазубринам стола. Вид его рук мгновенно разбудил дремавшую Мнемозину, вызвавшую из памяти образ баварского крестьянина, который точно такой же толстокожей конечностью разравнивал для просушки на гигантской плоской телеге только что собранные грецкие орехи. А подчас его пальчики подбегали к подпёртому высокой пепельницей солидному тому, принесённому умным молодым человеком и уже раскрытому на четырнадцатой странице. На обложке книги красовалась надпись готическим шрифтом: «I. — W. Göthe, Bibliographie zur Kritischen Gesamtausgabe der Briefe». Как я узнал потом, по–немецки главный администратор не читал, но неплохо знал английский язык — благо провёл в Кембридже два с лишним года — над его головой висела профессионально выполненная фотография, которую он показывал каждому новому посетителю: на фоне сооружённой ещё римлянами водопроводной трубы, рядом с прямоспинным напудренным наставником, он сам — в драной сценической байронке, прижимает к груди желчного хамелеона.
Пышно живописуя счастливое существование университетского преподавателя, главный администратор доверительно сообщил, что, помимо лекций, на мне будет лежать обязанность обучения студентов литературному творчеству в специально созданном для этого кружке, и тут же ответил нахохлившимся взглядом на мою улыбку, которую я не смог удержать, молниеносно вообразив полдюжины блистающих пенсне Чеховых, старательно выводящих шариковыми ручками в клетчатых тетрадях диктуемые университетским стихотворцем аксиомы литературного успеха.
Когда же навевающий скуку энтузиазм начал иссякать, главный администратор ещё раз просипел о престижности университетского сизифствования и настоятельно посоветовал завести привычный для сорбоникаров электронный адрес на www.yahoo.fr.
И несмотря на вопивший, бившийся головой о каменные стены карцера дар, я согласился поучаствовать в университетской чехарде, хотя ясное предчувствие, что всё это ненадолго, никогда не покидало меня.
С тех пор, вот уже полтора года, я был самым красивым преподавателем Сорбонны. Впрочем, за это время спорт я забросил совершенно; мускулы потеряли боевую эластичность; круговой удар левой ноги утратил свою убойную мощь; костяшки кулаков лишились самурайской брони — роговых наростов, постепенно перекочевавших на сгиб первой фаланги безымянного пальца правой руки — доказательство усидчивости учёного; заставлявшие ужасаться хиромантов мозоли от полуторацентнерных штанг уступили место девичьей мягкости эпидермы хлипких парижских интеллектуалов.
Прежде столь щедрый на сопровождаемое победными судорогами семяизвержение и на злобный смех нетерпеливого утреннего творчества, я удалился от женщин и лишь в редкие моменты беспокойного парижского сна переживал вялый суррогат прошлого счастья: в гигантской конюшне около чана прозрачной воды стоит жеребец с мордой, немного напоминающей ослиную, а под ним, крепко обхватив прелестными ножками переливающиеся мускулами шерстистые бока, ахает, повизгивает, томно хлопает голубыми глазами напудренная толстушка. Всё сильнее и настойчивее напирает она на исполинский член и наконец получает его весь, без остатка. В этот момент лицо её искривляется гримасой предчувствия оргазма, и тонко подкрашенными губками, кошкой выгнув спину, она тянется к фаллосу меньших размеров, принадлежащему кривому крепышу в старинном мундире и жёлтых сапожках, цепко вцепившемуся сверкающими бриллиантами в вороную гриву.
Пестуемые похабной магмой интернета, подобные гимнастические сновидения поначалу оставляли лишь горечь во рту, а затем просто стали навевать скуку. Незаписанные, они с громким хлюпом бухались в Лету, и я уже не помнил о них, плетясь по темнеющим улицам домой, после двухчасовой профанации русского языка перед дышащими сумраком червивоглазыми чудовищами.
Воспользовавшись моей необоримой боязнью цирюльниковых пальцев, гигантская кудря, не таясь, вытанцовывала на непокрытой голове; и сейчас, вставши торчком и раздвоившись, отбрасывала двурогую тень на грубый узор асфальта. Темень наваливалась на барабанные перепонки, набивалась в нос, лезла внутрь, пресекала дыхание, и я знал, что спальня уже полна невыносимыми, безжалостными, в нетерпении ожидающими меня дьяволами, с коими не совладать хилому воинству электрических пузырей. Рогатый силуэт остановился, подбоченился, притопнул, с независимым видом передёрнул плечиками, медленно приподымаясь с земли, потянулся к моему кадыку иссохшими когтистыми лапами и… Граверский проснулся. Чёрный человек встал с его постели, косясь на левый бок, прошествовал к шкафу, сгинул в зеркальной дверце, и Граверский проснулся.
