Для полноты картины следует рассмотреть характеристики врагов Чингис-хана: Ван-хана и Джамухи, его детей — Джучи, Чагатая и Угэдэя и фактического преемника его власти — полномочного министра Елюй Чу-цая.
С Ван-ханом дело обстоит просто. Автор его явно недолюбливает, но, по-видимому, одновременно тут примешивается какая-то личная заинтересованность. Когда Ван-хан разбил меркитов, то «из этой добычи он не дал Чингис-хану ничего»[2399]. Очевидно, сам автор рассчитывал на долю меркитской добычи и обижен, что ему ничего не досталось. Чтобы очернить злосчастного кэрэитского царька, автор собрал сплетни, в которых обычно не бывает недостатка, и повторил их дважды: в особом абзаце[2400] и в послании Чингиса к вождям враждебной коалиции[2401]. Однако если собрать воедино все упоминания о Ван-хане, то он представляется старичком, недалеким, вялым и добродушным. Собольей шубы оказалось достаточно, чтобы купить его благосклонность, и он, рассчитываясь за подарок, предпринял нелегкий поход для освобождения Бортэ. На резкие упреки Джамухи в опоздании он отвечает в примирительном тоне; также спокойно относится он к выбору Тэмуджина ханом, радуясь за симпатичного человека; на происки Джамухи он возражал разумно и спокойно, но склонность к компромиссам заставила его поддаться влиянию окружения и привела к гибели.
В общем, даже по мнению автора, он заслуживает не порицания, а сожаления.
Личность Джамухи — наибольшая загадка источника. Впервые он появляется, когда нужно освободить Бортэ из меркитской неволи, но мы знаем, что дружба Тэмуджина и Джамухи началась значительно раньше[2402]. Джамуха с готовностью откликается на любую просьбу о помощи. Автор с воодушевлением рисует нам образ рыцаря, верного в дружбе, умного человека. В его речи содержится вся диспозиция похода, от составления которой отказался Ван-хан. Описание вооружения Джамухи чрезвычайно подробно. Специально подчеркивается его благородство: опоздавшему к месту встречи Ван-хану Джамуха гордо заявляет: «И в бурю на свидание, и в дождь на собрание приходить без опоздания. Разве отличается чем от клятвы монгольское да?»[2403].
Успех похода, согласно «Юань-чао би-ши», был обусловлен точным исполнением диспозиции Джамухи, о чем автор говорит во второй раз в благодарственном слове Тэмуджина[2404].
Вопрос о ссоре Джамухи и Тэмуджина до сих пор детально не разобран. Все исследователи при рассмотрении причин ссоры придавали решающее значение загадке, которую Джамуха задал Тэмуджину выбором места для кочевья. На этот путь исследователей подтолкнул автор тайной истории. Несомненно в загадке содержались элементы политических программ, так же как и в реплике Бортэ, но не в настоящем виде, а в ретроспективном взгляде из 1240 г. на 1182 г. Почему-то никем не замечено, что участники событий — Джамуха и Тэмуджин давали совершенно разные объяснения, почему вспыхнула ссора. Джамуха называет виновниками разрыва с Тэмуджином определенных людей — Алтана и Хучара[2405] и повторяет эту версию перед гибелью, утверждая, что «подстрекнули нас противники, науськали двоедушные, и мы навсегда разошлись»[2406].
Тэмуджин же считает, что виновником ссоры был сам Джамуха, возненавидевший его от зависти[2407]. Итак, автор «Юань-чао би-ши» снова проговорился, но все же таланта его хватило на то, чтобы внушить читателю версию, выгодную его политической тенденции, смысл которой заключается в прославлении Джамухи, так как он «мыслью стремился дальше анды»[2408]. Для чего это утверждение необходимо автору — мы увидим ниже.
Образ Джамухи зиждется на противоположном принципе, нежели образ Тэмуджина, причем литературный параллелизм здесь выдержан необычайно четко.
Все, что касается личности Джамухи, автор расценивает. чрезвычайно высоко, и это мнение автор вкладывает в уста Тэмуджина, расценивая его как основание для прощения Джамухи. Но о политической программе Джамухи автор говорит весьма глухо, намеками и полунамеками. Он безапелляционно заявляет, что «Джамуха разграбил его же возводивший в ханы народ»[2409], забывая, что и после этого большая часть монголов шла за Джамухой, а не за Чингисом.
Очевидно, автор пытается дискредитировать карательные мероприятия Джамухи, которые были вполне понятны, так как созданная им конфедерация распадалась и воины дезертировали. Интриги Джамухи в кэрэитской ставке автор осуждает устами кэрэитских Ван-хана и Гурин-багатура, т. е. его врагов. Очевидно, что и в 1240 г. Джамуха продолжал оставаться фигурой одиозной для некоторых кругов монгольской правящей верхушки. Поэтому автор очень осторожен, он не хочет сильно чернить Джамуху, но и боится его обелить.
Отношение автора к сыновья Чингис-хана скептическое, чтобы не сказать больше. Джучи он не любит и охотно передает сплетню о его незаконном происхождении. В Чагатае он отмечает только свирепость, а вялый и безличный Угэдэй изображен пьяницей, бабником и жадиной, огораживающим свои охотничьи угодья, дабы звери не убежали в уделы его братьев. Но Угэдэй и в действительности был личностью слабой, а все дела при нем вершил Елюй Чу-цай. Что же автор пишет о Елюй Чу-цае? Ни одного слова! Это так же странно, как если бы историк Людовика XIII забыл упомянуть Ришелье.
Таким образом, наш анализ открыл ряд загадок источника, существования которых мы вначале не замечали. Ключ к раскрытию их один и тот же — политическая тенденциозность автора. Следовательно, мы имеем право заключить, что перед нами политический памфлет. Цель сочинения заключалась в том, чтобы представить читателям в 1240 г. монгольскую историю с определенной точки зрения и привить им определенную политическую концепцию. Поэтому название «Тайная история монголов» надо признать более удачным, чем «Сокровенное сказание», так как последнее имеет несколько иной смысловой оттенок, фольклорный.
Отсюда понятны и хронологические пропуски, и оговорки, и двойственное отношение к прошлому, и повышенный интерес к внутренней истории. Но с кем же боролся, с кем полемизировал автор, настроенный патриотически и монархически?
Чтобы понять это, мы должны обратиться к анализу эпохи 30 и 40-х годов XIII в. и попытаться представить себе не только самого автора тайной истории, но и обстановку, в которой он писал.
Еще в последние годы царствования Чингис-хана внутри Монгольской империи сложились два резко противоположных политических направления[2410]. Первое, которое можно назвать военной партией, стояло за беспощадное ограбление покоренных вплоть до полного истребления, с тем чтобы обратить пашни в пастбища[2411]. Ориентировались на старую монгольскую традицию, выразителем которой после смерти Чингис-хана был Субэдэй-багатур. Представители второго направления стремились урегулировать отношения с покоренными и превратить военную монархию в бюрократическую. Во главе его стоял канцлер Елюй Чу-цай.
При Угэдэе вся власть оказалась в руках Елюй Чу-цая, который провел ряд реформ. Судебная реформа ограничила произвол монгольских военачальников, финансовая — ввела обложение самих монголов однопроцентным налогом со скота, китайское население империи было обложено налогом с огня (жилища), более легким, чем подушная подать, которую платили монголы и мусульмане. Такие налоги позволили населению восстановить разрушенное войной хозяйство и дали доход, который упрочил авторитет Елюй Чу-цая и дал ему возможность ограничить претензии монгольских военачальников. В 1233 г. Субэдэй после долгой осады взял г. Бяньцзин. По монгольскому закону жители сопротивлявшегося города должны были быть вырезаны, но Елюй Чу-цай представил хану доклад о том, какой большой доход можно получить, пощадив жителей[2412]. Угэдэй согласился с ним. Субэдэй на следующий год оказался па третьестепенном северо-западном театре войны, откуда он не мог влиять на имперскую политику.
