По главной улице туда и обратно пронесутся отважные мотоциклисты.

Проедет запозднившийся трактор с зажженными фарами.

И дальний автобус, весь освещенный внутри.

И после, в парке, в зеленых кронах деревьев прохрипит что-то, будто сонная птица, и призывно разнесется по окрестным улицам: «Возможно, что есть замечательный парень…» Или еще что-нибудь в этом же роде.

И вот начнут открываться калитки, парадные двери, и все, кто выйдет из них, как бы нехотя, посмеиваясь, потянутся в парк.

И далее будет все, что полагается вслед за этим, — ни больше и ни меньше, чем на столичных гуляньях.

А тем временем над городом лениво и медленно взойдет луна.

Где же были Ксеня с Сережей столько времени? Всюду. И в монастыре. И за городской заставой. И возле старинных церквей.

Идут, идут. Потом сядут. Посидят, посидят, снова пойдут.

А разговоров-то сколько у них, разговоров! Сначала она ему что-нибудь расскажет, потом он ей. А то вместе начнут, перебивая друг друга.

И про учебу, и про новые кинофильмы, и про давнее прошлое нашего государства, и даже про международную политику был у них разговор.

Наговорятся вдоволь, а потом и замолчат вместе.

— Что это вы молчите, Ксеня? — спросит Сережа.

Она ему ответит:

— Да так… А вы что молчите?

Сережа ответит:

— А я не молчу, я спрашиваю вас, почему вы молчите.

Ксеня скажет:

— И я вас спрашиваю. Значит, и я не молчу.

Оба засмеются и снова молчат.

Потом Сережа вдруг заговорит горячо и строго:

— Я, Ксеня, молчу не оттого, что нечего сказать, а оттого, что все равно не успею — близко ваш дом. Вы ведь уходить собираетесь. А у меня автобус рано утром. Значит, мы уже с вами не увидимся, так что все равно не договорим. Я вам лучше письмо напишу.

— Да, — скажет Ксеня, — мне и в самом деле пора домой.

И не просто скажет, а свернет на свою улицу. И, уже как бы отчужденная, впереди Сережи пойдет.

Ах, какая тихая улица! Тьмой окуталась, так будто и замерла совсем. Постоишь да послушаешь — ни звука. Но нет! То собака тявкнет в глубине двора… То лягушка в траве прошуршит… А то вдруг появится голова в чьем-то окне, громко зевнет, поглядит во все стороны и спрячется…

— А я думал, такой тишины не бывает, — шепчет Сережа.

— Бывает, — шепчет и Ксеня. — Вам там, в Москве, наверное, кажется, что нас совсем нет.

— Иногда кажется, — вздыхает Сережа. — Чаще думаем о других странах. Даже о других планетах чаще думаем. А что есть такой город и эта ваша улица — как-то случайно, неожиданно для себя узнаём.

— Тише, кто-то идет, — шепчет Ксеня.

— Да нас и не видно, — говорит Сережа.

А вдоль заборов и правда кто-то идет. И даже, может быть, не идет, а крадется. Сделает несколько шагов и прислушается, пройдет еще и остановится…

И вдруг голос Ветрова говорит:

— Теткин, Теткин, а собак у них нет?

— Нет, — говорит Ксенин отец, — вы не бойтесь…

— Теткин, мне страшно!.. Я фонариком посвечу.

Голос монаха приглушенно гудит:

— И мне страшно… А фонариком-то не надо, Борис Михайлыч…

— Да это наши!.. — шепчет изумленный Сережа.

— Наши-то наши, — говорит Ксеня, — только что им здесь надо?..

— А какие у них яблоки, Теткин? — возбужденно шепчет Ветров.

— Да там разберемся… лезьте! — говорит отец. — Вот тут доски у нас отходят. То есть у них…

Все трое лезут через дыру в заборе. Последним — монах.

— Ну и отец у вас! — шепчет Сережа. — Чудо!

— Что вы, — говорит Ксеня, — он просто слабый и неудачливый человек!..

— Нет, — говорит Сережа, — не просто…

А в саду шуршит, сотрясаясь, яблоня, и градом сыплются на землю яблоки.

— Вам жалко? — спрашивает Сережа.

— Жалко, — морщится Ксеня, — мой любимый белый налив.

— Хотите, мы у них отберем? Припугнем в темноте, Ветров испугается и бросит!

— Не надо, — говорит Ксеня, — еще монахам потом попадет.

Первым из дыры вылезает Ветров. Он прислушивается, потом зажигает фонарик и зачем-то обшаривает улицу лучом.

— Никого нет! Вылезай! — говорит он в дыру и хрупает яблоком. — А вкусные яблоки, Рогов! Теткин, ты где там? Пойдем!

— Я здесь, — говорит отец и вылезает на улицу. — Я, пожалуй, останусь.

— А зачем? Теткин, ты зачем останешься?

Монах гудит:

— Что, другого сорта попробовать захотел?..

— Да, — говорит отец, — я и другого… Я и этого еще маленько, а потом и другого…

— Ах ты, Теткин! — грозит ему Ветров, доедая яблоко. — Жадный ты! Авантюрный ты! Да-да!.. Посильнее меня! Да если б ты еще был и актер! Да если б и в самом деле был Теткин! Зна-аю, зна-аю… Но люблю! Все равно люблю. Спасибо за яблоки. Рогов, пойдем!

И он уходит короткими шажками по тропе, освещая ее фонариком.

Монах разводит руками и спешит вслед за ним.

— Вы подождите меня, — шепчет Ксеня Сереже и выходит на тропинку.

Она смотрит в спину отца и окликает его:

— Отец!..

Он вздрагивает.

— А, Ксеня, и ты здесь… Вот иду… Хочешь яблоко?

— Пойдем, отец, — говорит Ксеня и открывает калитку, — нас давно ждут.

— Ты только матери не подумай…

— Ну что ты!..

— Ведь стыдно мне будет… — бормочет отец.

Ксеня обнимает его за плечо, потому что он немного шатается. Она думает, что он хмельной, но потом понимает, что он просто устал.

— Посидим, — говорит он и опускается на ступеньку. Вынимает мятую пачку. В ней, как всегда, нет папирос.

— Отец, — говорит Ксеня и садится с ним рядом. — Что же это я хотела у тебя сегодня спросить?.. Ах, да! Почему на курантах: аз, веди, глаголь? А «буки» где? Там ведь еще «буки» есть в старинной азбуке…

Отец молчит.

— А «буки» потому, Ксеня, пропущены, что они не имеют числового значения. Не имеют, и все… Так и в жизни нашей случается. Мало ли как повернет. А ты сам на что? Смотри-поглядывай. А если не имеет значения — пропускай…

Он, вдруг спохватившись, лезет в карман, достает сначала яблоки, а потом пятерку и сует ее Ксене:

— Вот, возьми.

— Спасибо, — шепчет Ксеня и чмокает его в колючую щеку.

— Ну вот, явились! — говорит мать и откладывает шитье. — Что один, что другой! А ты-то, старый греховодник, где был?

— Да вот прошелся маленько после работы… — бормочет отец.

— После работы! Колоколами-то чего сегодня больно сильно блямкал? Я уж думала, не спьяну ли…

— Да нет, во рту не было…

Тут Ксеня выкладывает перед матерью деньги. Мать улыбается:

— А-а, нашла… А я уж похоронила… А слышь-ко, что мне сегодня Нюрка сказала. Ты иди, говорит, вроде бы там на площади твой Данилыч в образе монаха. Уж больно похож. Я говорю: и не пойду. И смотреть мне там нечего. Это на Ксеньку-то я еще злилась. Эти монахи, говорю, мне с утра нервы портят, так я знаю их подробно и наизусть!..

— Что ж она, твоя Нюрка, думает, что каждого так и облачат? — спрашивает отец и беспрерывно подмигивает Ксене. — У них для этой цели есть свой артист.

Мать, отодвинув шитье на край стола, накрывает им ужин.

— Что это ты шьешь такое чудное? — спрашивает отец. — Со стеклярусом…

Мать вздыхает:

— Не делом я занялась, Данилыч, не делом!.. Мы с бабкой в сундуке платье бывалошнее нашли, подвенечное. Пусть завтра Ксеня отнесет киношникам. У них, может, такого и нет.

— А я завтра и не пойду, — говорит Ксеня.

— А что так?

Ксеня улыбается:

— Нечего мне там делать. Я на практику пойду.

— Ну, Данилыч отнесет. На чекушку заработает.

Отец говорит:

— Нет, и я не пойду.

— Гляди, никак за ум взялись!.. — говорит мать.

Ксеня потихоньку выходит во двор и идет за калитку.

— Сережа, — зовет она. — Где вы?

Но он не откликается.

— Вы где, Сережа? — говорит Ксеня.

Нет Сережи. Нет ни справа, нет ни слева. Ни там, ни тут.