Что за город такой тихий!..

Что за улица! Спозаранку не пройдет по ней ни один человек.

Дома на ней старые, с резными подзорами, с покосившимися мезонинами, в которых давно уже никто не живет.

Утром, когда солнце падает косо, затеплится вдруг над какою-нибудь трубою дымок.

Или калитка скрипнет и выпустит целый выводок уток.

Уткам здесь хорошо: в канавах лягушки, на проезжей части — трава.

Уток — пожалуйста, можешь иметь. Огород можешь развести за выгоревшим на солнце забором или сад. А вот дом свой развалить на дрова и построить новый не имеешь права. Не полагается. Нет указаний. Потому что эта часть города — заповедная. Бывший кремль, а сейчас — государственный музей.

Кремль окружен земляным валом. В середине — древний собор с темно-синими куполами. Золотые шестикрылые звезды разбросаны по куполам. Рядом с собором — островерхая колокольня. Белокаменные палаты, названные архиерейскими, оттого что в них когда-то жил архиерей.

Ну, а возле самого вала и проходят старые немощеные улицы. Кто его знает, хорошо ли на них сейчас жить. Может, и хорошо. А может, и плохо. Хорошо, может, потому, что почетно. А плохо, может, потому, что ведь люди и получше живут.

Ксене вот, например, хорошо. Чего бы она иначе утром так радовалась. Запела песенку чуть вышла во двор. Видно, и спала удобно, и сон хороший приснился. И день будет у нее счастливый, понятный. И еще много таких дней.

Ксене, как всегда, на практику идти. С подругами, с товарищами. Сначала на практику, потом купаться, потом снова на практику, а там и опять купаться и так до самого обеда.

Ксеня перешла в десятый класс. В теории она много успела, а вот на практике еще маловато. Как, что, отчего — она, пожалуй, и знает. Да ведь еще надо уметь!

Там, на практике, капуста растет. Вернее, еще только хочет расти. А сурепка мешает. Эту сурепку нужно — вон! Чтоб не росла. Сурепка из семейства крестоцветных. Капуста тоже из семейства крестоцветных. Вот поди же, из одного семейства, а одна нужна, другая не нужна.

Этого, если ботанику не изучал, не понять. Как и многого другого. Но если изучал, то поймешь. Особенно, если увидишь на практике, своими глазами. А как же иначе! Девять классов — это целое образование, всё надо понимать.

— Здравствуй, Ксеня!

Это отец. Вышел лохматый, босой, рубаха навыпуск, зато улыбается. Летом отец спит один в клети.

Прошелся по огороду, сорвал стручок гороховый. Поднял с земли два-три яблока. Сам надкусил и Ксене крикнул:

— Лови!

— Спасибо! — ответила Ксеня.

— Придешь ко мне на колокольню?

— Некогда!

— А ты плюнь на все и приходи. У меня славно! Простор! Голуби! Во все стороны обозрение!.. И не жарко.

— Ладно, — сказала Ксеня. — Выйдет время, приду.

Да когда она придет-то! До обеда практика, потом по городу с подругами надо пройтись, осмотреться. Потом дома закрутишься… А там только выйдешь, а уж где-нибудь и Толик ждет.

Ксенина мать кричит ей из дому:

— Ксеня!..

Это значит, не уходи, мол, еще, по хозяйству надо помочь. Ты, мол, такая здоровая и молодая, а мы с бабкой такие больные и старые. Я в твои годы и ткала и пряла. И замуж собиралась, только не за отца твоего непутевого. За другого, ты того и не знаешь. Это значит, мол, нечего сразу на практику идти, а возьми коромысло и неси нам с бабкой воды.

Ксеня взяла коромысло, ведра и вышла за калитку.

Нет, не такая уж плохая у них улица. Между домами высокие деревья. Сквозь листву синие купола просвечивают. Днем оттуда доносится осторожный перезвон. На колокольне ремонтируют куранты старого времени. На большом циферблате вместо цифр — старинные буквы: аз, веди, глаголь…

А где ж это «буки»? Там ведь еще в старой азбуке «буки» было.

Ксеня это узна́ет. Она у отца спросит. Отец Ксени работает по реставрации. Правда, временно. Постоянно отца никуда не берут.

На их улицу часто заходят приезжие.

Бывает, что художники целыми днями под солнцем стоят. Всё рисуют. Кто красками, кто карандашами. Один даже углем рисовал. Порисуют, потом уходят.

Экскурсоводы водят сюда туристов. Туристы фотографируют. Сфотографируют и уходят.

Приезжают комиссии. Постоят и уходят.

Туристы уходят, художники уходят, комиссии уходят. А Ксеня остается. И ее улица с ней.

У Ксени коса. Длинная, до пояса. Таких сейчас не носят. Пора бы уже остричь, не маленькая, да мать не велит.

Только к празднику Ксеня заикнется, а мать ей:

— Ксеня!

Это значит, мол, вот чего выдумала! Стриженые лахудры. Стриженым бы только папироску в зубы и — фик-фок — чарли-стон. Я в твои годы, это значит, глаз ни на кого не подымала. Я шелковые чулки впервые надела в тридцать лет.

У матери тоже коса. И у бабки коса. Они их расчесывают по утрам и заплетают.

И Ксеня терпит. Подвязывает косу, когда нужно купаться или играть в волейбол. И на практике во время прополки подвязывает. Нехорошо ведь, чтоб коса волочилась по земле.

Дергать ее уже не дергают. А раньше дергали. Еще в восьмом классе. Только она отвернется, а кто-нибудь — хвать! Она знает, кто больше всего дергал. Это Толик. Но сейчас он уже не дергает. Потому что провожает домой. Какой смысл дергать, если домой провожаешь. И с другой стороны, если дергаешь, то зачем тогда провожать?

А вот идут монахи. Страшные монахи, бородатые! Один черный, другой сивый. Этим-то что надо на Ксениной улице? Раскачивают своими рясами. На головах — скуфьи.

Идут прямо на Ксеню.

Она свернула с тропинки, и они свернули с тропинки.

Она к водопроводной колонке, и они туда.

Ксеня пустила воду в ведро, а сама глаз с них не сводит, в бороды смотрит. Чуть чего — убежит.

Ведро наполнилось, тут и подошли монахи.

Черный сказал басом:

— Вот он, влагоносный источник, способный утолить нашу жажду.

— Воистину, — сказал сивый. — Дочь моя, дозволь напиться воды.

— Пейте, — сказала Ксеня.

Пусть пьют. Воды не жалко. А чуть чего — она убежит.

— Неловко так-то, — сказал сивый. — Надобно стакан.

— У меня нет стакана, — развела руками Ксеня.

Черный пробасил:

— А вот мы к дому-то подойдем…

Вот ведь как дело оборачивается.

Только Ксеня приготовилась поднять ведра на коромысло, а тут монахи в руки берут по ведру.

— Не надо, я сама! — испугалась Ксеня. Но поздно. Так и осталась с пустым коромыслом.

Монахи ей воду несут! В одной руке ведро, другой рясу поддерживают. Как бабы сарафан.

«Вот еще навязались на мою голову», — подумала Ксеня. А что ж, и правду подумала. Не очень-то весело с монахами к дому идти…

— Вы какой обители, благоверные? — спрашивает бабка. А сама вся от любопытства дрожит.

— Мы сами по себе, — говорит сивый.

— Вота-а!.. Значит, странствующие?..

— Странствующие, путешествующие… — басит черный монах. — Сохраняющая избавляюща их от всякого злого обстояния видимых и невидимых враго-ов…

Бабка крестится. Отец бежит в огуречные грядки.

— Ну, давай, Вася, — подталкивает сивого черный.

Сивый подымает край рясы.

На лице у бабки — страх, у матери — удивление, у Ксени — насмешка. А монахи уже откупоривают чекушку и наливают водку в стакан.

— Господи, благослови, — говорит басом черный и пьет. И у него течет по усам.

— Господи, благослови! — фальцетом выкрикивает сивый и тоже пьет. И у него тоже течет по усам.